Донья Лукреция не знала, что сказать. Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла совсем фальшивой. Мальчишка прекрасно видел, насколько она смущена. Когда Фончито поднял голову, донья Лукреция увидела в его глазах взрослое, мужское выражение, словно он собирался поцеловать ее в губы. К счастью, в комнату заглянула Хустиниана. Однако тревога покинула донью Лукрецию ненадолго: в руках у девушки был сложенный вдвое листок бумаги.

— Это подсунули под дверь, сеньора.

— Похоже, очередная анонимка от папы, — захлопал в ладоши Фончито.

Из нашего забытого богом уголка планеты, дружище Питер Симплон,[82] — если достойный представитель репортерского серпентария не исказил Вашу фамилию намеренно, для создания комического эффекта, — я приветствую Вас, выражаю поддержку и восхищение. Сегодня утром, по дороге в контору, я услышал в новостях по «Радио Америка», что суд города Сиракузы, штат Нью-Йорк, приговорил Вас к трем месяцам тюрьмы за неоднократное подглядывание за соседкой. Это меня так взволновало, что я махнул рукой на работу и вернулся домой, чтобы написать эти строки. Я счел своим долгом незамедлительно сообщить, что теплые чувства по отношению к Вам, произрастающие в моем сердце (это не метафора, я действительно чувствую, что зернышко сочувствия и дружеского расположения дало всходы у меня между ребрами), связаны не столько с приговором, сколько с Вашим ответом на вопрос судьи (ответом который этот несчастный счел отягчающим обстоятельством): «Меня привлекала растительность у нее под мышками». (Эти слова змеюка диктор произнес мерзким сюсюкающим голоском, давая слушателям понять, что он еще больший недоумок, чем того требует его профессиональный статус.)

Брат-фетишист, я никогда не бывал в Сиракузах и ничего не знаю об этом городе, кроме того, что зимой там случаются снежные бури и арктические морозы, но в той земле определенно должно быть что-то особенное, раз она рождает подобных Вам людей, обладающих не только богатым воображением и утонченной чувственностью, но и смелостью, чтобы, не испугавшись издевательств и насмешек толпы, встать на защиту своей маленькой слабости («маленькая» в данном случае означает невинная, безопасная, здоровая и благотворная, ведь мы с Вами отлично знаем, что любой мании или фобии присуще истинное величие, ибо из них складывается уникальность человеческого существа, главное доказательство его превосходства).

Чтобы избежать недоразумений, сразу оговорюсь: то, что кажется Вам изысканным яством, для меня отвратительные помои, вид (а также, полагаю, вкус и запах) растительности у женщины под мышками, который заставляет Вас трепетать от счастья, Вашему покорному слуге кажется мерзким, отталкивающим и вопиюще несексуальным. («Бородатая женщина» Диего Риверы однажды спровоцировала у меня трехнедельную импотенцию.) Моя возлюбленная Лукреция следила, чтобы под мышками не было ни волоска, и ее кожа неизменно представала моим глазам, губам и языку гладкой, словно попка херувима. Растительность в интимном месте не должна быть слишком густой: заросли, кусты и пучки мешают заниматься любовью, а при куннилингусе легко могут привести к асфиксии.

В качестве ответного признания добавлю, что, кроме растительности под мышками (слово «волосы» чересчур вульгарно и наводит на мысли о себорее и перхоти), мне кажется антисексуальным, когда женщина жует жвачку или сбривает пушок над верхней губой, когда человеческая особь любого пола выковыривает из зубов остатки пищи отвратительным приспособлением под названием зубочистка или среди бела дня, у всех на глазах поедает манго, гранаты, персики, виноград, черешню или любой другой плод с несъедобными частями, при одном упоминании (не то что при виде) которых у меня вскипает кровь, а душа наполняется яростью и жаждой убийства. Поверьте, мой верный товарищ по борьбе за право на тайные фантазии, я ни капли не преувеличиваю: когда в моем присутствии кто-нибудь начинает есть фрукты и выплевывать косточки, я испытываю приступ тошноты и страстное желание задушить негодяя. Тех же, кто во время еды высоко поднимают локти, я подозреваю в каннибализме.

Мы такие, какие мы есть, стыдиться нам нечего, и я преклоняюсь перед тем, кто готов публично объявить о своих маниях даже под угрозой тюрьмы. Сам я не таков. Свою собственную жизнь и жизнь своей семьи я обустроил так, чтобы оставаться в рамках общественных приличий, которые Вы бесстрашно презрели. Я начисто лишен миссионерских и эксгибиционистских устремлений и потому предпочитаю держать свои пристрастия в тайне, стараясь не давать людям, с которыми меня связывают деловые, родственные или приятельские отношения, повода для насмешек или гонений. Сочтя меня трусом, — по крайней мере, по сравнению с Вашей решимостью противостоять всему миру, — Вы ошибетесь. Теперь я стал куда храбрее, чем в юности, когда только начинал догадываться о своих фобиях и маниях. Эти уничижительные термины вызывают у меня ассоциации с психоаналитиками и их кушетками, но как сказать по-другому, не искажая смысла: странности, тайные желания? Пожалуй, второй вариант лучше остальных. Итак, в молодости я был очень набожным, служил в армии, потом попал под влияние философии Жака Маритена и подобных идей и примкнул к Католическому фронту, то есть превратился в приверженца социальных утопий, искренне верившего в то, что посредством апостольского подвижничества, подкрепленного евангельским словом, можно сокрушить зло — тогда мы называли его грехом — и построить единое общество, опирающееся на общие духовные ценности. Ради воплощения величайшей коллективистской утопии, создания Христианской Республики, стройной монолитной конструкции, призванной усмирить неисправимый разношерстный человеческий род, мы с товарищами стойко переносили бесчисленные разочарования. В те годы, старина Питер Симплон, я начал открывать, сначала с любопытством, потом со стыдом, удивительный мир собственных маний, делавший меня непохожим на других. (Должно было пройти еще много богатых событиями лет, прежде чем я понял, что такой мир есть у каждого из нас, что он помогает нам творить и делает нас свободными.) Стоило мне увидеть, как кто-нибудь из моих приятелей чистит апельсин, причем руками, а затем сует куски его в рот, нисколько не думая об отвратительных обрывках прозрачной кожицы, прилипших к губам, а потом начинает выплевывать белесые косточки, как я преисполнялся отвращения, и нашей дружбе наступал конец.

Мой духовник отец Доранте, добродушный толстяк старой закалки, посмеивался над моими тревогами, полагая мои «невинные сумасбродства» не слишком тяжкими грехами, неизбежными капризами избалованного юноши из состоятельной семьи. «Ну, ты уж слишком много мнишь о себе, Ригоберто, — ухмылялся он. — Если не считать монументальных ушей и носа как у муравьеда, ты самый нормальный человек из всех, кого я знаю А когда в следующий раз кто-нибудь начнет есть фрукты с косточками и всякими огрызками, просто отвернись и снова будешь спать спокойно». Но я по-прежнему ворочался в постели ночи напролет. Особенно после того, как под смехотворным предлогом разорвал помолвку с Отилией, Отилией на тонких каблучках, с пушистыми косами и вздернутым носиком, в которую я был влюблен и на которой мечтал жениться. Из-за чего мы поссорились? Чем провинилась красавица Отилия в белом форменном пиджачке школы «Вилья-Мария»? Она стала есть виноград в моем присутствии. Отправляла виноградины в рот одну за другой, закатывая глаза от удовольствия и потешаясь над моим смятением: я рассказал Отилии о своей фобии. Потом она доставала изо рта мелкие косточки и жесткую кожицу и с вызовом — мы как раз сидели на заборе — швыряла их в соседний сад. Это было отвратительно! Чудовищно! Моя великая любовь растаяла, как шарик мороженого на солнце, и в последующие дни я желал Отилии попасть под машину, утонуть или подхватить скарлатину. «Это не грех, сынок, — по-своему утешал меня отец Доранте. — Это безумие. Тебе нужен не священник, а психиатр».