А как быть с тем, что он угодил в тюрьму по обвинению в растлении малолетней? Отчего, скажите на милость, его живопись признали безнравственной? Не его ли заставили сжечь непристойные рисунки, чтобы их не смогли увидеть дети?

— Ну, не знаю, — поспешно вступила донья Лукреция, увидев, что мальчик не на шутку разволновался. — Должна признаться, Фончито, мне вообще мало что известно об Эгоне Шиле. Это ты у нас специалист. Твой папа скажет, что художники — непростые люди. Святые среди них не встречаются. Творцов не стоит ни идеализировать, ни демонизировать. Их творчество — вот что имеет значение. Наследие Шиле составляют портреты девочек, а не то, что он делал с ними в своей мастерской.

— Он заставлял их надевать свои любимые разноцветные чулки, — продолжал Фончито. — Укладывал на диван или прямо на пол. По одной или парами. А сам забирался на лестницу, чтобы полюбоваться на них сверху. Сидел на стремянке и делал эскизы, они сохранились. У папы есть об этом книжка. Правда, на немецком. Так что я только репродукции смотрел.

— На лестнице? Он рисовал их, сидя на лестнице?

Вот ты и попалась в сети, Лукреция. Молокосос, как всегда, вышел победителем. Женщина больше не пыталась перевести разговор на другую тему; она покорно следовала за ходом мысли пасынка.

— Прямо на лестнице, мама. Шиле говорил, что хотел бы родиться птицей. Увидеть мир таким, каким его видит кондор или тетеревятник. И у него получилось. Сейчас покажу.

Фончито проворно вскочил, вытряхнул содержимое своего портфеля и через секунду вновь устроился у ног мачехи, — она, как обычно, сидела на диване, а мальчик на полу, — взгромоздив ей на колени очередной альбом с репродукциями Эгона Шиле. Откуда мальчишка узнал все это? И что из того, о чем он рассказывает, правда? И откуда взялась эта одержимость Шиле? Влияние Ригоберто? Возможно, этот художник — новая страсть ее бывшего мужа? Что ж, неплохой выбор. Распластавшиеся на полу девочки, переплетенные тела любовников, города-призраки без людей, животных и экипажей, пустынные речные берега, словно увиденные сверху, с высоты птичьего полета. Мальчик подарил ей ангельскую улыбку: «Разве я тебе не говорил, мамочка?» Донья Лукреция поморщилась. Это дитя с личиком серафима, это воплощение невинности обладало острым, цепким умом, которому позавидовал бы иной взрослый, и столь причудливым образом мысли, что и сам Ригоберто не сравнился бы с ним. Донья Лукреция вдруг поняла, что изображено на открытой перед ней странице, и вспыхнула от смущения, точно факел. Фончито подсунул ей акварель в алых и кремовых тонах с вкраплением бордового: на ней художник изобразил самого себя обнаженным, а у себя между ног маленькую девочку, тоже нагую, держащую обеими руками, словно древко знамени, его воздетый гигантский член.

— Это тоже вид сверху, — прозвенел голосок Фончито. — Но вот что интересно: как он сделал набросок? Точно не на лестнице, ведь рисовал-то он себя. Ты заметила, мамочка?

— Я заметила совершенно неприличную картину, — заявила донья Лукреция. — Давай-ка пролистаем дальше.

— А по-моему, она очень грустная, — горячо возразил мальчик. — Посмотри на Шиле. Он словно согнулся под тяжестью невыносимых страданий. Смотри, он вот-вот расплачется. Тогда ему был всего двадцать один год, мама. Как ты думаешь, почему эта акварель называется «Жаркое причастие»?

— Не знаю и знать не хочу. — Донья Лукреция начала сердиться. — Она так называется? Так этот господин не только бесстыдник, но и богохульник в придачу. Немедленно переверни страницу, пока я ее не порвала.

— Что ты, мамочка! — возмутился Фончито. — Ты не поступишь как тот судья, который вынес картине Эгона Шиле смертный приговор. Ты просто не можешь быть такой несправедливой и ограниченной.

Гнев мальчика казался вполне искренним. Его глаза сверкали, ноздри подрагивали, лицо пылало, и даже уши стали пунцовыми. Донья Лукреция горько пожалела о своей неуместной вспышке.

— Что ж, ты прав, живопись, да и вообще искусство нельзя мерить обывательскими мерками. — Она нервно потерла ладонь. — Но ты, Фончито, все время выводишь меня из равновесия. Невозможно понять, говоришь ты от чистого сердца или что-нибудь замышляешь. Я не знаю, кто передо мной: ребенок или злобный, испорченный старик под личиной Младенца Христа.

Мальчик растерянно смотрел на мачеху, всем своим видом выражая глубокое изумление. Он часто моргал, силясь понять, в чем дело. Неужели она и вправду оскорбила пасынка нелепыми подозрениями? Вот еще. И все же, когда на глаза Фончито навернулись слезы, донья Лукреция почувствовала себя виноватой.

— Я сама не знаю, что говорю, — пробормотала женщина. — Забудь. Лучше давай поцелуемся и помиримся.

Фончито обнял мачеху и прильнул к ее груди. Донья Лукреция ощутила трепет хрупкого тельца ребенка, пребывающего в той поре, когда мальчики и девочки еще почти не отличаются друг от друга.

— Не сердись на меня, мамочка, — прошептал Фончито ей на ухо. — Лучше поправляй меня, если я что-нибудь делаю не так, давай мне советы. Я стану таким, каким ты хотела бы меня видеть. Только не сердись.

Фончито говорил едва слышно, уткнувшись мачехе в плечо, и женщина с трудом его понимала. Внезапно она почувствовала, что в ее ухо скользнул быстрый, словно стилет, язычок. Донья Лукреция не решилась сразу оттолкнуть мальчика, и он принялся покрывать ее шею влажными поцелуями. Наконец женщина, дрожа всем телом, мягко отстранила пасынка — и посмотрела ему в глаза.

— Тебе щекотно? — Фончито откровенно наслаждался собственной удалью. — Ты же вся дрожишь? Тебя током ударило, мамочка?

Донья Лукреция не знала, что сказать. Она вымученно улыбнулась.

— Все время забываю рассказать, — как ни в чем не бывало продолжал Фончито, устраиваясь на ковре. — Я начал претворять в жизнь наш план.

— Какой еще план?

— Вашего с папой примирения, конечно, — ответил Фончито, нетерпеливо махнув рукой. — Знаешь, что я сделал? Сказал ему, что видел тебя в Вирхен-дель-Пилар, невероятно элегантную, под руку с мужчиной. И вы были похожи на молодоженов.

— Зачем же ты соврал?

— Чтобы заставить его ревновать. И заставил. Ты бы видела, как он занервничал!

Фончито жизнерадостно рассмеялся. Услышав страшную новость, папочка сделался белым как полотно; закатил глаза и не проронил ни слова. Потом потребовал подробностей. Да он просто места себе не находил! Фончито решил подлить масла в огонь:

— Как ты думаешь, папочка, мачеха может снова выйти замуж?

Дон Ригоберто скривился:

— Откуда мне знать. Это у нее нужно спросить. — И, поколебавшись несколько мгновений, добавил: — Я правда не знаю, сынок. Тебе показалось, что этот сеньор ее друг?

— Трудно сказать. — Фончито покачал головой, как кукушка в часах. — Они держались за руки. И он смотрел на мачеху, как обычно смотрят в кино. Да и мачеха бросала на него такие особенные взгляды.

— Я тебя убью, бандит и обманщик! — Донья Лукреция швырнула в голову Фончито подушкой, и тот с притворными стенаниями повалился на ковер. — Ты все выдумал. Ничего ты отцу не говорил, а просто меня дразнишь.

— Богом клянусь, мачеха! — вскричал Фончито, со смехом целуя скрещенные пальцы.

— Ты самый отвратительный циник из всех, кого я знаю. — Донья Лукреция, хохоча, потянулась за другой подушкой. — Что же будет, когда ты вырастешь? Господи, помилуй бедную дурочку, которая в тебя влюбится.

Тут с Фончито произошла одна из внезапных перемен, которые так пугали его мачеху. Он помрачнел, сложил руки на груди, приняв позу Будды, и с неподдельным ужасом уставился на донью Лукрецию.

— Ты ведь пошутила, правда? Ты же на самом деле не думаешь, что я такой плохой?

Донья Лукреция протянула руку и потрепала пасынка по голове.

— Ты не плохой, нет, — сказала она. — Ты сложный. Всезнайка с чересчур развитым воображением, вот кто ты.

— Мне так хочется, чтобы вы помирились, — прервал мачеху Фончито, энергично разрубив ладонью воздух. — Потому и выдумал эту историю. У меня есть целый план.