Да, им хорошо. А мне? Играть не с кем, читать нечего (у Максима Карповича книг много, но все про «вредоносныя кишечныя нематоды» да «верныя приметы для заблаговременнаго выявления моровой язвы у крупных рогатых и иных домашних скотов»). С собой не берут («береженого сам Бог бережет»). Еще и обманули. В первый вечер, как приехали, Максим Карпович посулил:
— Мужички в последнее время сетуют: волчищи-де обнаглели вконец, уйму скотины режут, проклятые. Вот как главную нашу заботу подрасхлебаем, так беспременно наладим двухдулки, кликнем селян да пойдем на хвостатых супостатов войною праведной. И тебя, герой, с собою возьмем.
Я все ждал, ждал… Вчера не выдержал, пристал было — когда же, мол, наконец? А они еще и смеются: вот как подарит Господь дождичку, так после того в первый четверг! Вредные оба — хуже, чем те самые нематоды…
Так что я на всех обиделся и сам придумал себе занятие. Повод мне дала Марь-ванна: утром она плакалась, будто из-за гостей (укоризненный взгляд на меня) мед закончился, а «Харитон-то наведается ажно послезавтрева». Максим Карпович бодро ответствовал, что трое взрослых мужчин как-нибудь перебудут пару деньков без сладенького, после чего они с папой уехали. А я… У меня была полтина мелочью.
Я хитро выспросил у старухи, в какой стороне и далеко ли Харитонова пасека; стащил на кухне «медовый» бидончик и отправился в путь.
Очень здорово было воображать себя этаким Стэнли, отправившимся в неизведанные первобытные дебри на поиски доктора Ливингстона по имени Харитон. Беда только, что открытия выпали мне лишь пренеприятные.
Оказалось, ходить — как и, к примеру, плавать, — тоже можно уметь или не уметь. И оказалось, что я как раз не умел. Высоченные тополя «имения» еще не скрылись из глаз, а я уже трижды присаживался передохнуть…
Да еще мысли всякие — например, о «супостатах». Я, конечно, читал, что волки нападают на людей только зимой, но волки-то наверняка этого не читали!
Несколько раз я совсем уже собирался поворачивать восвояси, но так и не собрался. Старуха могла обнаружить наше с бидончиком отсутствие и все понять. Тогда вечером непременно наябедничает папе и Максиму Карповичу. И если меда не будет, все поймут: я труса спраздновал.
В общем, поход мой обернулся сплошными муками — и телесными, и душевными. Хоть на том спасибо, что заблудиться было негде. Четкая тропа почти не ветвилась — лишь однажды в нее под острым углом влилась догнавшая меня еще одна точно такая же стежка.
До пасеки я добрался после полудня — в ту самую пору, до которой рассчитывал обернуться.
И вот — вечереет уже, а мне осталась еще с четверть обратной дороги. Так что о волках я забыл. Волки — ерунда по сравнению с той взбучкой, которая меня ожидает.
А вдобавок этот бугор и эти проклятые мальвы. Совершенно точно: не видел я их по дороге на пасеку. Значит, на единственной развилке умудрился пойти не туда и давненько уже забираю в сторону от «имения». Что же делать? Возвращаться? И так уже сколько времени потеряно! Да еще и невесть откуда взявшаяся сопля-приставала.
— А к нам вы зачем идете? — осведомилась тем временем упомянутая приставала, заинтересованно разглядывая бидон. Вокруг того вилась с раздраженным гудением большая пчела — не то увязавшаяся от самой пасеки, не то какая-то местная.
Я сердито отогнал пчелу шляпой и так же сердито буркнул, косясь на девчонку:
— Куда это — «к вам»?
— А вон туда! — «сопля» взбежала на вершину бугра, оглянулась (точь-в-точь котенок, который зовет за собой).
Я поднял осточертевшую свою ношу и нехотя вскарабкался следом.
По ту сторону холма раскинулась широкая пустошка, ощетиненная жухлым да колким сорнотравьем; за нею виднелась соломенная крыша какого-то приземистого строения — вероятно, девчонкина так называемая дача. А левее и гораздо ближе тянулись к вечереющему небу знакомые тополя. Слава Богу! Можно, значит, не возвращаться, можно без тропы, напрямик.
Я облегченно утер лоб (едва сызнова не уронив с головы проклятущую шляпу), хихикнул даже.
От радости, что не придется терять время на возвращение, что отпала надобность снова идти через заросли ракитника (я их, зарослей, и ясным днем боялся, а уж на вечер глядя — подавно). От всех, значит, подобных радостей я и с девчонкой заговорил без прежней суровости:
— Что ж ты упутешествовала в такую даль от своей — гм! — дачи?
— Рыжика ищу, — мгновенно увяла путешественница. — Он, глупый, убежал, утром еще. Мама и дядюшка говорили: не плачь, вернется. А он все не возвращался. Вот я и пошла…
Я уже не слушал.
Странное ощущение — слово бы отогнанная пчела вернулась и беззвучно зависла близ моего затылка, примериваясь свести счеты. Беззвучно… А как же я ее почувствовал? От крылышек холодком, что ли, повеяло на потную кожу? Значит, вплотную уже, значит, с мига на миг ужалит!
Я шарахнулся, крутанулся, отмахиваясь вслепую. Нет, не видно никакой пчелы. А ощущение неприятного давящего холодка осталось — только не на затылке теперь, а на лице. Что же это?!
Я растерянно оглянулся на девчушку. Та утерла нос ладошкой, сообщила сочувственно:
— Тут их много, кусачих. Комарики, мухи всякие…
«Волки», — мысленно продолжил я.
Девочка опять принялась всхлипывать о своем Рыжике — какой он потешный и как ему опасно гулять одному. Мне даже показалось, что вот-вот удастся понять, о котенке она хнычет или о щенке. Тем более что странное тревожное чувство пропало.
Да, само-то чувство пропало… кажется.
А тревожность осталась. Потому что я сообразил, что это за чувство такое было.
Когда-то давно — мы еще только-только поселились на нынешней нашей квартире — я стал упрашивать маму и папу не оставлять меня одного в моей спальне: дескать, растущий у самого окна дуб (огромный, дряхлый) по вечерам начинает за мной подсматривать. Меня и уговаривали, и стыдили; папа даже водил к профессору, который по душевным болезням… а надо было, как выяснилось, вести к дворнику. Это именно Степан, дворник наш, догадался влезть на дуб и заглянуть в дупло, невзрачным пятнышком темневшее как раз напротив окна моей спальни. И обнаружилось, что дупло изнутри куда больше, чем снаружи. А еще обнаружилась в нем берложка какого-то, похоже, не такого уж и маленького зверька. «Вероятно, куница», — решил папа.
Дупло заколотили куском доски, и я сразу перестал бояться «взгляда из сумерек». А позже и учитель естественной истории подтвердил: да, в иной раз человек может чувствовать на себе взгляд животного.
Так что же, вот и теперь?
А вокруг стыли огромные розовые мальвы, намертво вплавленные в пыльное горячее марево; а дальше, ниже, у подножья пагорба цепенели заросли ивняка, словно бы нарисованные блеклой акварелью на матовом больничном стекле. И ни малейшего шевеленья вокруг. Или…
Качнулась ветка — там, внизу, в зарослях. Не качнулась даже, а дрогнула — чуть-чуть, почти незаметно. Или это примерещилось? А вот сейчас — тоже мерещится? А теперь? А что просвет между ветвями (совсем близко, на самом уже обрезе кустарника) сделался вдруг серовато-бурым — это тоже лишь кажется?!
«Вопреки распространенному убежденью, серым волк бывает лишь зимою. Летом же мех его приобретает окраску, близкую к цвету лесной подстилки и выгоревшей на солнце травы — дабы, значит, облегчить скрадывание».
Что же делать? Бежать? Поди, только того и ждет, чтоб спиной к нему. Вмиг догонит, и… и…
— Вы куда глядите? Там кто?
Девчушкин голос — не испуганный, не настороженный даже, а так и сочащийся любопытством, — вытряхнул меня из оцепенения.
И тогда…
Богом, чертом, чем угодно клянусь: я не хотел, не задумывал ничего подобного! Они сами вырвались, те непростительные слова — как будто чья-то чужая воля внезапно зашевелила моими губами и языком.
Чужая? Если бы так! Собственная моя трусость в одно мгновение выдумала и нашептала то, что я лишь повторил вслух:
— Это не твой ли Рыжик шмыгнул только что в кусты? Вон, с краю — видишь? Скорей, а то снова улепетнет!
