* * * Итак, Вооз лежал у своего гумна. Окончен страдный день – и в сладостной истоме Вокруг него жнецы заснули на соломе… То было в давние, иные времена. Израиль жил в шатрах, согласно выбирая Судью для всех племен. Земля, еще храня Следы каких-то ног чудовищных, со дня, Как миновал потоп, была совсем сырая. * * * И как Иаков спал и как Юдифь спала, Так ныне спал Вооз. И над скирдами хлеба Чуть приоткрылась дверь раскинутого неба, Чтоб греза странная на спящего сошла. Увидел он, дивясь, как у него из чрева Потомков длинный ряд – огромный дуб восстал. И некий царь вещал внизу под сенью древа, И некий бог вверху в мученьях умирал. Но голосом души в смятенье и в испуге Вооз шептал: «Увы! Обманчив сонный бред. Я прожил более восьмидесяти лет И сына не имел; и нет моей подруги. От ложа мужнего ты взял ее, творец, И на твоем она теперь почиет ложе. Но, разлученные, мы с нею слиты все же: Она во мне жива, а я почти мертвец. Потомство от меня? Ужель поверю бреду? С мечтой о сыновьях проститься мне пора. Да, юность нам дарит чудесные утра, Из ночи день встает и празднует победу. Но вот я одинок, мой вечер подошел, И, старец, я дрожу, как зимняя береза. К могиле клонится теперь душа Вооза, Как тянется к ручью на водопое вол». Так говорил Вооз, и в небосвод полночный Незрячий взор его был смутно устремлен. Как розы под собой не видит ясень мощный, * * * У ног своих жены еще не чуял он. * * * Пока Вооз дремал, совсем неподалеку Моавитянка Руфь легла, открывши грудь, И сладко маялась, и не могла уснуть, И с тайным трепетом ждала лучей востока. Вооз не знал, что Руфь у ног его легла, А Руфь не ведала, какой послужит цели. Отрадно и свежо дышали асфодели; По призрачным холмам текла ночная мгла. И ночь была – как ночь таинственного брака; Летящих ангелов в ней узнавался след: Казалось иногда – голубоватый свет, Похожий на крыло, выскальзывал из мрака. Дыханье спящего сливалось в темноте С журчаньем родников, глухим, едва заметным. Царила тишина. То было ранним летом, И лилии цвели на каждой высоте. Он спал. Она ждала и грезила. По склонам Порою звякали бубенчики скота; С небес великая сходила доброта; В такое время львы спускаются к затонам. И спал далекий Ур, и спал Еримадеф; Сверкали искры звезд, а полумесяц нежный И тонкий пламенел на пажити безбрежной. И, в неподвижности бессонной замерев, Моавитянка Руфь об этом вечном диве На миг задумалась: какой небесный жнец Работал здесь, устал и бросил под конец Блестящий этот серп на этой звездной ниве? Виктор Гюго ТРИ ПЕСНИ приемного сына Майора Опика [188]ПОКОРИСЬ, МОЕ ГОРЕ Покорись, мое горе, в далеком углу затаясь, Так хотела ты, Ночь, свою подавляя зевоту На предместье упала гниющего воздуха вязь, Здесь родив тишину, там – страдания, боль и заботу. Покорись, мое горе, и руку сожми мне сильней, Чтобы шип удовольствия стал гильотиной любви, Чтобы яд я черпал из глубин карнавальных огней, Чтобы гнусная магма в банальной кипела крови. На далеком балконе забвения годы торгуют собой, И одежды их стали огромной вонючей дырой, Пораженья улыбку со дна извлекает прибой. Аполлон умирает под аркой высокой стены, Ночь из парка прядет свои черные, черные сны, Белоснежной любви простыня тянет к дням, что тоскою полны. АККОРДЫ Стань космос дворцом, где в тиши обитает Поддержка и странные мысли рождает. Прохожий там скрещивал символ разлуки И рога лесного глубинные звуки. Там бой барабанов, замешанный магмой, Массивный, глобальный, и мраком глубоким Соседствует с радугой, черной и алой, Сияющий звуком и духа пороком. И ветер нежнейший, как плоть олененка, Зеленый, как поле, гобоями звонкий Сменяется гнилью дыханья подонка. Воспой розмарином, жасмином беспечным Восторги любви, как река, быстротечной, И саваном белым укрой бесконечным. КОТЫ Блестящие любовники… коты, Могучие, но с пульсом ледяным, Их нежность, словно дерзкие мечты, Когда сидим за кругом игровым. Хотя нежны, хотя и холодны, Как игорный азарт их любим мы. Крадется в тихий угол белый кот, С ума-палатой, ворохом забот. О Стикс, не он ли жеребенок твой, Которого посмертного порой Плутон рабам мечтает предложить, Чтоб их в чертог провечный проводить. Высокомерен, хоть в душе дрожит, И мнит: он – Сфинкс, с тоской Сахары слитый, Который забывается в Забытом — И этим сном безмерно дорожит. Потрется он спиной – и блеск искристый То золотом сверкает, то алмазом, А он глядит, как триумфатор истый, Божественным и потаенным глазом. |
