Дону, удрученный, подавленный, посоветовался с Шальгреном, Виньоном, Потеном, Хитторфом.[146] Все они воздержались. В конце концов он обратился к одному голландцу, в то время еще мало известному. Франсуа Тилману Сюйсу. Дону дал ему полную свободу действий, предоставив в его распоряжение немалые средства. Известно, что нет больших плутов, нежели голландцы: когда Франсуа Тилман Сюйс закончил стройку, колониальный павильон с ромбовидной крышей, опорная арка которого была инкрустирована орнаментом в подчеркнуто католическом стиле, если не просто некрасивым, то, по меньшей мере, совершенно тривиальным, у Дону уже не было ни гроша в кармане; через три месяца он продал дом за бесценок покупателю, давшему больше других, – один ловкач-посредник из Одрюка приобрел его за двадцать монет; сначала тот нашел его местом, вполне подходящим для конюшни, затем в небывалом восторге, последовавшем за победой над Ваграмом, оборудовал в нем казино, где позже играли в бостон или в баккара Мак-Дональд, Сульт, Дюрок, Виктор, Коленкур, Савари, Жюно, Удино.[147] Говорят он заработал на этом больше миллиона. Затем дом перешел в руки полицейского, Луи-Филиппара, который содержал в нем свой квартет темных личностей; один из них, горький пьяница, зарезал его, выходя из долгого запоя. У него не было наследников, и дом пришел в запустение. Его разграбили, и в нем находили себе приют бродяги, нищие и прочий люд подобного сорта.

Однажды, двадцать восьмого апреля некоего года, английский майор, Аугустус Б.Клиффорд, проводивший через те места батальон, разместил там на ночь свой штаб. Дом ему понравился. Восемью годами позже, когда Аугустуса Б.Клиффорда назначили консулом Канады во Франкфурте-на-Майне, он превратил Азенкур в свое семейное поместье и жил здесь по меньшей мере шесть месяцев в году.[148] Он немало заботился о благоустройстве поместья, проводя все работы с отменным вкусом; были приведены в порядок стены, была восстановлена крыша, все вымыли, вычистили, выдраили, вместо угля, от которого на всем оставался грязный налет, для отопления дома использовали исландский мазут, был разбит большой парк.

У Аугустуса Б.Клиффорда был сын. Отец назвал его Дугласом Хэйгом в честь британского фельдмаршала, возжелав внести таким образом свою лепту в сохранение памяти о Великом Солдате, под началом которого он сражался при Дуомоне.[149]

Очаровательный мальчуган Дуглас Хэйг, или скорее просто Хэйг – так всегда его звал отец, – вырос в Азенкуре. Все вокруг дрожало от веселого крика, когда он играл на лужайке в парке, взбирался на акацию, кормил в пруду карпа, которого не без труда приручил, давая ему хлеб, дождевых червей, слепней, шмелей и иногда шафран; карп появлялся, когда мальчик подходил к пруду и звал его: «Иона!»

У Хэйга было много друзей, которые большинстве своем жили в городке. Они занимались спортом: играли в футбол, регби. Организовывали забавные турниры по стрельбе из лука. Кружили по окрестностям. Затем няня разогревала густой шоколад, пекла эльзасский или фруктовый пирог. Угощали всех. В доме Аугустуса царили мир и покой. Можно было сказать, этот дом являл собой рай.

В восемнадцать лет Хэйг сдал экзамен на степень бакалавра. Затем нашел свое призвание: пение. Он пел, пожалуй, неважно, но занятие это ему нравилось. Более того, голос у него был. Он много работал над своим баритоном, потом поступил в Schola Cantorum,[150] где изучал композицию и развивал свой природный дар. Затем венгерский дирижер Ференц Фриксей обучил его основам церковного пения, а британский дирижер сэр Джорж Солти – каноническому пению, австрийцы Герберт фон Караян – тутти,[151] Йозеф Крипе – унисону. Сэр Адриан Булт[152] присутствовал на его прослушивании годом позже в Турине и Кариньяно. Хэйг исполнил сначала «Unto us a Child is born», затем мадригал итальянского драматурга-либреттиста Оттавио Ринуччини, а закончил тремя ариями из «Аиды». Одобрительный отзыв великого Адриана Булта, совершенно убежденного в том, что он не ошибся, выразился в итоге в рекомендательном письме последнего австрийскому дирижеру Карлу Бёму, который ставил в то время в городе Урбино оперу «Il dissoluto punito ossia II Don Giovanni».[153] Карл Бём пригласил Хэйга к себе, прослушал, нашел его голос достойным, хотя высокие ноты выходили у него иногда довольно размытыми; он предложил ему партию Командора, гарантировав в более-менее отдаленном будущем главную партию.

Ведомый Карлом Бёмом, рукой уверенной и дружеской, мастерство Хэйг бурно прогрессировало. «Твой фортиссимо кажется, скорее, лангидо[154]», – говорил ему иногда Карл Бём. Или же: «Когда ты поешь „Altra brama quaggiu mi guido“,[155] будь строже: ты то воешь, то ревешь, а голос должно литься ровно». Но со временем Бём стал отмечать несомненные успехи своего нового баритона.

Однажды Хэйг, выходя из герцогского дворца Урбино, где он утром каждого третьего дня упражнялся в вокализах, подражая Карузо, столкнулся в коридоре с Ольгой Маврокордатос, певицей сопрано, исполнившей партию Анны. Он тотчас же воспылал к оперной диве сумасшедшей любовью, и она полюбила его не меньше; тремя днями позже в Сан-Марино, где Хэйг не без труда получил разрешение на заключение брака, они связали себя супружескими узами. Муниципальный чиновник произнес, зевая – дело шло к полуночи, – самую банальную речь. Но – утешение! – в черно-синей ночи на изумительно красивой паперти главной площади Сан-Марино можно было до самого утра слушать «Виртуозов из Рима», которые предлагали прохожим ригодоны,[156] мадригалы, арии, песни, рондо,[157] симфониетты.

О очаровательное мгновенье! О мир! В ночи пела скрипка, чище соловья, затем контральто, затем пронзительный рожок Вобиха! Хэйг держал Ольгу за руку.

Да, дорогой читатель, ты, наверное, также хотел бы, чтобы на этом все и закончилось, Дуглас Хэйг Клиффорд сходится с Ольгой Маврокордатос; они живут в мире и любви – словом, счастлив их дружеский союз! У них будет десятка два с половиной детишек, и все они будут живы-здоровы.

Увы, нет! Слишком дерзкое желание! Не будет отпущения грехов. Всемогущий не одарит Дугласа Хэйга своим прощением. Проклятье, что преследует всех и всюду» посылает свой мрачный знак, который моя рука хотела бы углубить до бесконечности, исполнит здесь свой фатум. Смерть, что спустя три дня осуществит свое вторжение в Урбино, известит двадцатью годами позже об исчезновении Антона Вуаля, исчезновении Хассана Ибн Аббу…

Создавая статую убитого Командора, которая появляется, «Uomo di Sasso, Uomo bianco»,[158] в конце «Dramma giocoso»,[159] Карл Бём одел, или скорее замуровал, Хэйга в штукатурку под мрамор, в белый железный панцирь, блестящий, жесткий, в котором певец мог сделать лишь несколько шагов. В панцире было большое отверстие, которое, не заглушая голос окончательно, придавало ему глубокий тон, нравившийся Бёму. «В самом деле, – говорил он, – можно подумать, что мы слышим голос покойника, посылающего проклятья из-под земли, где он разлагается». Он был прав. Он даже не подозревал, насколько, он был прав. Ибо когда Хэйг был помещен в этот панцирь, который тут же заштукатурили и загипсовали, в самом прямом смысле замуровав драгоценный баритон, то обнаружили, что по неизвестной причине забыли оставить хоть какое-то отверстие, сквозь которое можно видеть или слышать. Засуетились, но слишком поздно. Настал тот момент, когда Дон Жуан заставляет своего слугу предложить Командору ужин. Хэйга втащили на постамент. Все шло не так уже и плохо. Но позже вмешался злой рок.