Грация подошла неслышно сзади, обняла меня за грудь, прижала к себе и поцеловала за ухом и сказала:

— Давай ляжем, у нас еще есть время.

Грация не гнушалась использовать секс в миротворческих целях, до нее никак не доходило, что ссоры отбивают у меня всякий интерес к подобным занятиям. После ссоры мне хотелось, чтобы никто меня не трогал, хотелось побродить по улицам, выпить в какой-нибудь забегаловке. Грация знала об этом — как с моих слов, так и по тем эпизодам, когда я физически не мог откликаться на ее авансы. Сейчас же она почувствовала мое внутреннее противление, напряглась и замерла. Скандал грозил разгореться вновь, а потому я повернулся и поцеловал ее в жалкой надежде, что тем все и ограничится.

Вскоре мы уже лежали в постели, Грация окончательно забыла про недавнюю ссору и превратилась в страстную, умелую любовницу. Она ласкала меня губами, пока я не пришел в полную готовность, и некоторое время еще. Только в постели мы и понимали друг друга. Я любил целовать и ласкать ее груди, они были маленькие и мягкие и перекатывались у меня в ладонях. Соски у нее тоже были мягкие и почти никогда не напрягались. Я все больше разгорался любовью к Грации, но потом вспомнил Сери, и все стало не так.

Сери в постели, ее золотистые волосы спадают на лоб, ее губы чуть раздвинуты, глаза прикрыты, в ее дыхании свежесть. Мы всегда занимались любовью на боку, одно колено она поднимала, а другое заталкивала под меня. Я любил целовать и ласкать ее груди, они были маленькие и твердые и приятно заполняли мои ладони, ее маленькие соски твердели при первом же моем прикосновении. Темные, четыре дня не мытые волосы Грации разметались по подушке, она держала меня за плечи и крепко прижимала к себе. Я вдыхал ее запахи, я был сверху нее и пытался перевалиться на бок. Все было не так, и я не понимал почему. Грация почувствовала мой уход и мгновенно догадалась, что я потерял желание.

— Еще, Питер, еще.

Выгнувшись дугой, она плотно прижалась ко мне, а затем схватила мой член у основания, несколько раз его дернула и взяла в себя. Я продолжил, физически на это способный, но эмоционально отрешенный. Закрыв глаза, я ощущал ее ногти, впивавшиеся мне в спину, ее волосы на своем лице и вскоре кончил, но это Сери была со мной, и я лежал на боку, на ее колене. Грация инстинктивно догадывалась, что мои мысли где-то далеко, однако физическая удовлетворенность позволила ей мало-помалу расслабиться. Я представлял себе в мыслях, что она — это Грация, хотя она и так была Грацией, и не выпускал ее из объятий, пока она раскуривала и курила новую сигарету.

Позднее, когда Грация уехала на машине в Фулем к Дейву и Ширли, я дошел пешком до Кентиш-Тауна, спустился в метро и сел на поезд, идущий в Вест-Энд. Обмен билетов прошел на удивление просто: у кассы Дежурили люди, ожидавшие, что кто-нибудь сдаст билет на сегодня, а на завтра места еще были. Довольный, что в кои-то веки что-то получилось у меня путем, я снова спустился в метро и поехал в Фулем.

Дейв и Ширли были учителями и малость сдвинулись на натуральной пище. Ширли считала себя беременной, а Грация напилась и вовсю флиртовала с Дейвом. Мы ушли незадолго до полуночи.

Ночью, когда Грация уснула, я начал думать о Сери.

Прежде я считал, что они с Грацией дополнительны друг по отношению к другу, но теперь различия между ними обозначались со все большей ясностью. Тогда, в Каслтоне, я попытался понять Грацию через свои познания о Сери. Ошибочность такого подхода заключалась в исходном предположении, что я сотворил Сери вполне сознательно и рационально.

Припомнив, как создавалась моя рукопись, как нерасторжимо переплетались в ней рациональные конструкции с иррациональными откровениями, я осознал, что Сери должна быть чем-то значительно большим, чем нафантазированный мною аналог Грации. Она тоже была реальной, тоже самодостаточной, тоже действовала по своим собственным побуждениям. Она жила сама по себе, своей отдельной жизнью. С каждым разом, когда я видел ее или разговаривал с ней, это ощущалось все сильнее и сильнее.

Но пока Грация была рядом, Сери оставалась на заднем плане.

Иногда я просыпался ночью и видел рядом с собою Сери. Она притворялась спящей, но просыпалась при первом же моем прикосновении. И тогда она становилась, в сексуальном отношении, всем, чем Грация никогда не была. Любовные игры Сери всегда были захватывающими, всегда неожиданными. Грация знала, что я считаю ее сексуально неотразимой, и начинала лениться; Сери ничего не считала самоочевидным и находила все новые и новые способы меня возбудить. Грация знала секс до тонкостей, была искушенной любовницей, Сери была воплощением невинности и непосредственности. И все равно после любви с Сери, когда мы совсем просыпались и зажигали свет, Грация садилась на кровати и закуривала или спрыгивала на пол и шла в туалет, и я смирялся с тем, что Сери исчезала.

Случалось, что днем, когда Грация была на работе, Сери составляла мне компанию. Иногда она была в соседней комнате, и я это чувствовал, а иногда поджидала меня снаружи, на улице. А когда мне удавалось к ней приблизиться, я беседовал с ней и объяснял ей себя. Больше всего мы сближались во время прогулок, тогда она рассказывала мне об островах, о Йа и Кэ, о Мьюриси, Сивле и Панероне. Она родилась на Сивле, была замужем, развелась и с этого времени объехала массу островов. Иногда мы гуляли по широким бульварам Джетры, а иногда садились в трамвай и ехали к побережью, и я показывал ей Сеньорский дворец и охранников в их фантастической средневековой форме.

Но Сери приходила только тогда, когда сама того хотела, и мне ее порой недоставало.

— Ты так и не заснул, — сказала вдруг Грация. Я помолчал несколько секунд и кивнул.

— Да.

— О чем ты думаешь?

— Да так, о всяком.

— Мне тоже не спится. Жарко. — Она села и щелкнула выключателем. Жмурясь от внезапно вспыхнувшего света, я ждал, когда же Грация закурит, что она тут же и сделала. — Питер, а ведь ничего из этого не получается, ты согласен?

— В смысле — из того, что я здесь живу?

— Да, тебе это претит. Ты хоть способен честно в этом признаться?

— Мне это совсем не претит.

— Тогда все дело во мне, ведь что-то же точно не так. Ты помнишь, как мы условились в Каслтоне? Что если опять все пойдет вкривь и вкось, мы не будем притворяться и поговорим откровенно.

— Я ничуть не притворяюсь. — (И тут внезапно появилась Сери; она сидела на краю кровати, отвернувшись от нас и чуть наклонив голову набок, и слушала.) — Просто мне надо свыкнуться с тем, что случилось в прошлом году. Ты понимаешь, о чем я?

— Пожалуй, что да. — Она отвернулась и начала водить зажженным концом сигареты по пепельнице, сгребая пепел в аккуратную кучку. — А вот ты, ты хоть когда-нибудь понимаешь, о чем яговорю?

— Иногда.

— Премного благодарны. А все остальное время я только зря болтаю языком?

— Грация, не устраивай, пожалуйста, новый скандал. Я тебя очень прошу.

— Я не устраиваю никаких скандалов, а просто пытаюсь до тебя достучаться. Ты хоть когда-нибудь слушаешь, что я говорю? Ты все забываешь, ты противоречишь сам себе, ты смотришь сквозь меня, словно я — пустое место. Прежде ты таким не был.

— Да, я понимаю, что я виноват. Согласиться было проще всего. Я хотел бы ей все объяснить, но боялся, что она разозлится.

Да что там сегодняшняя ссора, я мог вспомнить эпизоды, когда Грация становилась решительно невозможной по той лишь причине, что очень устала на работе или что-нибудь ее расстроило. Вначале я пытался пойти ей навстречу, разделить ее огорчения, чтобы они стали чем-то таким, что бы нас сближало, а не разделяло, но Грация тут же окружала себя непреодолимой эмоциональной стеной. Она раздраженно отмахивалась, либо впадала в ярость, либо уходила от разговора каким-нибудь еще образом. Я пытался привыкнуть к ее невротическим выходкам, но не так-то это было просто.

После Греции мы несколько месяцев не виделись, а потом случайно встретились и сошлись, и я вскоре заметил, что она постоянно держит на прикроватной тумбочке пузырек жидкого мыла. Грация сказала мне, что это на случай, если ей ночью потребуется снять кольца (когда я спросил, почему бы не снять их заранее, перед сном, она объяснила, что эта плохая примета). Через несколько месяцев, когда мы побольше сблизились, она призналась, потупив глаза, что иногда испытывает клаустрофобию конечностей. Я подумал, что это шутка, но она совсем не шутила. В нервном, вздернутом состоянии она не могла носить обувь, кольца, перчатки. Как-то вечером, вскоре после Каслтона, я вернулся домой из паба и увидел, что Грация лежит на кровати и судорожно всхлипывает. Рукав ее блузки был разодран по шву, и я тут же подумал, что во всем виноват какой-нибудь уличный хулиган. Я попытался успокоить Грацию, но только еще больше вогнал ее в истерику. А дело было в том, что у нее заело молнию на сапоге, а блузку она порвала сама, когда корчилась на кровати, пытаясь стащить этот сапог с ноги. Попутно она разбила стакан и изломала себе все ногти. Мне хватило нескольких секунд, чтобы расстегнуть молнию и освободить ее от сапога, но к этому времени она окончательно ушла куда-то в себя. Весь остаток вечера она ходила по квартире босиком, с разорванным, неряшливо болтающимся рукавом блузки, в ее опухших глазах стоял немой первобытный ужас. А сейчас Грация потушила окурок и придвинулась ко мне поближе.