Ах, до чего жаль, что умер незабвенный академик Лихачев. Вот ещё и его бы завлечь в эту киношку! Он был очень оригинальный военный мыслитель. Например, вместе с известной Еленой Боннэр утверждал, что нам следовало изгнать немцев со своей земли и остановиться, и — штык в землю! — разойтись по домам. У академика был и веский литературный резон: Лев Толстой, говорил он, не стал же в «Войне и мире» описывать поход нашей армии на Париж. А мы, видите ли, в 1944-м попёрли освобождать Польшу, Румынию, Чехословакию и в 1945-м дошли до самого Берлина. Это по мнению Лихачёва и Боннэр, была уже агрессия, омерзительная для них и Льва Толстого. А надо было, исходя из принципов гуманизма, дать Германии оправиться от ударов, передохнуть, глядишь, она и отказалась бы от своих нехороших планов.

Академик имел прямое отношение и к нашей теме. Однажды он заявил: «Подо Ржевом больше всего пострадало немцев и русских…» Странно: русский человек жалеет прежде всего страдальцев-оккупантов. Не тем ли и заслужил похвалу военного историка О. Кондратьева: «Сугубо штатский человек, филолог, историк, лучше профессиональных исследователей знает, что…». И так далее.

Но почему военного историка не заинтересовало, каким образом филологу удалось всю жизнь оставаться «сугубо штатским»? Ведь когда началась война, ему было 33 года, и он подлежал мобилизации по Указу Верховного Совета от 22 июня в первую очередь уже 23 июня. Ан, нет… Может, здоровьем был слаб? Да ведь дожил до ста лет.

Попутно нельзя не заметить, что благообразно-беспорочный академик имел маленькую слабость: любил приврать. Он года два-три отбыл на Соловках. Как потом обнаружилось — справедливо. И в советское время рассказывал по телевидению, что, когда ему требовалось поработать в библиотеке, он получал увольнительную и катил в Ленинград, в несравненную Салтыковку. Вот такая была его каторга. А после контрреволюции по тому же телевидению рассказал, что там, на Соловках, его однажды хотели расстрелять. За что такого тихого? Почему такого, как Пивоваров, интеллигентного? Да, видно, у охраны просто лишние патроны были. Куда девать? Давайте хлопнем вот этого стюдента. Но меня, говорит, предупредили, я спрятался за поленицу дров, и меня не нашли, хотя искали с собаками. А на другой день забыли. И так остался жить до ста лет.

А ещё после контрреволюции он изображал себя страдальцем. Между тем, орденов и премий у него было почти как у Буденного. Даже Сталинскую отхватил. И жаловался, стенал: «Я был невыездным». А на самом деле уступал в заграничных поездках только Евтушенке.

Недавно в интервью по случаю своего 90-летия Даниил Гранин тоже рассказывал в «Российской газете» о страдальческой жизни Лихачёва: уверял, что разразился жуткий «скандал, после того, как он выступил на телевидении против переименования Петергофа, Твери и других городов» (РГ,25.12.08).

Конечно, девяносто лет… Но всё-таки! Я был участником той ленинградской телепередачи, которая шла на всю страну. Да, вёл её Лихачёв, тогда ещё член-корр. Но ни единого слова против переименования он не сказал, а наоборот, старался сгладить острые выступления Владимира Солоухина, Олега Волкова, Вяч. Иванова, моё. 26 октября 1965 года в «Литературной газете» на тему переименований была напечатана моя статья «Кому мешал Тёплый переулок?». Об этом я говорил и по телевидению: именно о Твери, о Петергофе и других городах да улицах. Даниил Александрович, неужто отшибло? Обо всём этом тоже можно прочитать в главе «Лягушка в сахаре» моей книги «Окаянные годы», вышедшей еще при жизни всех участников передачи.

Но вернёмся к вопросу о потерях. С. Герасимова сказала: «Ржевско-Вяземский выступ был ликвидирован, но занимавшие его войска немцам удалось сохранить». Как так — целиком и полностью? Да выходит. Ибо никаких оговорок нет, сказано категорично. Но какой-то неопознанный мной участник commedia dell’arte заявляет: «Точное число погибших немцев неизвестно. Но одна только 9 армия Моделя потеряла не меньше 120 тысяч». Это одно. А другое — суперпатриотические власти Тверской области во главе с суперпатриотом Дм. Зелениным и, надо думать, с согласия московских суперов разрешили, как сказал Пивоваров, «по соседству с нашим кладбищем устроить немецкое, где хоронят бывших врагов». Вы подумайте: бывшие! Нет, сударь, там лежат вовсе не бывшие враги, а самые настоящие, с оружием в руках пришедшие уничтожить Россию, поработить наш народ и от защитников родины получившие по заслугам. Но откуда же они взялись, если, как уверяет Герасимова, всех удалось сохранить? Уж не привозят ли сюда умирающих ныне в Германии воевавших подо Ржевом бывших немецких солдат, которым тогда удалось улизнуть? Губернские патриоты могут и до этого додуматься. Словом, тут некоторая неясность. Уж надо бы вам, творцы, как-то договориться, увязать концы с концами. А ведь так — никакого доверия.

Едва ли зная, в чём разница между ППШ и ППЖ, Пивоваров однако претендует на роль большого стратега: «30 января 33 армию Ефремова отсекли от основных сил фронта, окружили. Он просит разрешение на прорыв. Комфронта Жуков приказывает продолжать операцию. Ефремов напрямую обращается к Сталину. Но и Ставка не разрешает: «Потерпите, мы вас не оставим. Жуков в ярости: подчиненный обратился через голову командующего». Естественное дело: армия живёт по субординации, но неадекватный адепт демократии понять этого в армии не может, хотя сам беспрекословно подчиняется какой-то гниде, стоящей над ним. А Жукова так же возмутил Рокоссовский, когда в ноябре 41-го решил отвести свою армию за Истру (где я сейчас пишу эти строки) и тоже обратился «через голову». И у него были очень веские соображения: «Я считал вопрос об отходе чрезвычайно важным. Мой долг командира и коммуниста не позволял мне безропотно согласиться с решением командующего фронтом, и я обратился к начальнику Генерального штаба маршалу Б.М. Шапошникову… Спустя несколько часов получил ответ. В нём было сказано, что предложение наше правильное, и он его санкционирует. Я был уверен, что ответ согласован с Верховным». И Рокоссовский отдал соответствующий приказ.

Но тотчас пришла телеграмма Жукова: «Войсками фронта командую я. Приказ об отводе войск отменяю. Приказываю обороняться на занимаемом рубеже и ни шагу назад не отступать». Потом Рокоссовский вспоминал: «Что поделаешь! Приказ есть приказ. И мы, как солдаты, подчинились». Он был великим солдатом родины.

А Пивоваров заявляет о положении армии Ефремова: «В этот момент её прорыв наверняка удался бы». Смотрите, Жуков не знал, Сталин не знал, Генштаб не знал, а Пивоваров знает: точно удался бы, клянусь гонораром за фильм!.. Вот так же за два месяца до этого, 23 ноября 42 года окружённый под Сталинградом Паулюс радировал Гитлеру: «Прошу свободы действий», то есть — на прорыв. Гитлер ответил: «Я сделаю всё, чтобы своевременно сокрушить красную блокаду». И бросил на выручку окруженным мощнейшую группировку Манштейна. Началась операция «Зимняя гроза». Ударная группировка Паулюса, конечно, рванулась навстречу Манштейну. Танковый молот осатанело бил снаружи кольца окружения и изнутри. Сперва, прорывая нашу оборону, они сблизились до 60 километров. Перевели дух и под девизом «Удар грома» ринулись опять. Манштейн дошел до реки Мышкова. Спросите, Пивоваров, у командира орудия Юрия Бондарева, что там было. Это уже 35 километров до окруженных. И что? На этом и «Гроза» и «Гром» испустили дух… Подумайте, чего это нам стоило. А Жуков тогда, возможно, и ошибся, не дав Ефремову разрешения на прорыв. Но пивоваровский-то щелкопёрский оптимизм чего стоит?

Тут же приводится сомнительный текст телеграммы Жукова Ефремову, которая не была отправлена. Да где взял неотправленную? И мало ли что можно написать в неотправленном послании. Я, например, могу написать, что НТВ — мой любимый канал телевидения, а душка Пивоваров — любимый лицедей. Написать и выбросить в корзину. И что, вы достанете моё письмо из корзины и обнародуете? Слышал я, что вы, Пивоваров, написали дюжину любовных посланий Новодворской, но пока не решаетесь их отправить. Клянусь, если они попадут мне в руки, я не придам их гласности.