Аргументация у меня была серьезной: во-первых, водку нельзя пить так, как это делают во всём мире, кроме России, то есть неправильно – маленькими глоточками, без закуски и непременного тостования с обязательным чоканьем, которое когда-то считалось способом отогнать злых духов, а если вдуматься, то таковым остается и поныне.

Во-вторых, уделить водке не более двух рюмок – это перевод продукта. Вряд ли кому придёт в голову наслаждаться курением той же трубки, ограничив себя двумя затяжками.

В-третьих, водка, в отличие от многих других спиртных напитков, не имеет привлекательного запаха или вкуса. Поэтому главное – это сам ритуал потребления, естественность и разнообразие натуральной закуски, а самое главное – особая задушевная обстановка, ради которой, собственно, все это и затевается. Заметьте, в России никогда не говорят: «Хорошо пьём!» Только: «Хорошо сидим!»

Посему я прошу на подготовку Праздника Водки пару дней и, если хозяин заведения не возражает, арендую у него производственную площадь.

Хозяин не просто был согласен. Может, мне это только показалось, но он был почти счастлив, как бывают почти счастливы немолодые мужчины, вырвавшиеся в командировку от опостылевшей повседневности и встретившие в чистом купе фирменного поезда симпатичную женщину или хорошего слушателя.

– Как самочувствие, Петр?

– Виборне![37]

Начали мы, если помните, с семидесятиградусного, правда, слегка разбавленного, абсента и в течение всего вечера нас качало между этой, максимальной отметкой и минимальной – четырнадцатью: есть у чехов и такая, с позволения сказать, «водка». Алкогольный шторм беспорядочно бросал нас по острым волнам графика крепости: тридцать восемь, сорок один, двадцать восемь, шестьдесят, сорок два, пятьдесят один, сорок… Не раз мы зависали на совсем не ревущих, а, наоборот – наиболее оптимальных сороковых. И, что удивительно, наше самочувствие после этой болтанки полностью опровергало расхожую теорию о недопустимости смены, а особенно понижения, градуса. Всё-таки поверять тонкую гармонию застолья сухой алгеброй науки нельзя – очень многое, да почти всё, зависит от состава участников, их настроения и особенностей организма.

Кофе, пожалуй, мы выпили не меньше, чем спиртного, а закусывали обжаренными миндальными орешками и тонкими хлебными палочками, редко обсыпанными крупной прозрачной солью. Это напомнило мне сушки студенческих лет с такой же крупной, только белой солью, под то пойло, что тогда в пивнушках продавали нам как пиво. Но пива сегодня мы не пили – только крепкие напитки.

Да не создастся у вас впечатление, что мы молча и целенаправленно напивались, то есть бухaли. Боже упаси! Мы с Петром замечательно подошли друг другу. Давно я не получал такого удовольствия от общения с интеллектуальным и остроумным человеком. Готов спорить, что это чувство было обоюдным. Говорили мы о напитках и закусках, табаке, трубках и сигаретах, политике и обычаях наших стран, о женщинах и о смысле жизни. Петр с полуслова понимал шутки и сам с удовольствием шутил. Его первоначальная настороженность растаяла бесследно, он расслабился и с удовольствием отдыхал.

Конечно, промахов у Петра было достаточно. Во-первых, русский словарный запас у него заметно расширился, а нарочитый акцент почти пропал. Во-вторых, он показал осведомленность, не характерную для местного жителя. Ну, откуда бы чеху знать об «армянском радио», если в советском журнале «Спутник», распространяемом в былые времена по белу свету, его именовали «Радио Ереван»… Или анекдоты о Рабиновиче, которые не печатали даже там. А уж знать что-либо о ростовских рыбцах в Праге, когда и в Москве их не выделяют из ряда вяленой рыбы, чохом называемой воблой. Я вспомнил своего следователя.

На теме рыбцов неожиданно проснулся голод и дал апперкот под солнечное сплетение, без всяких прелюдий – снизу вверх. Орешки и палочки – это, конечно, хорошо, но куда лучше было бы вонзить зубы в добрый кусок прожаренного мяса… Как я уже докладывал, запахов кухни в заведении не наблюдалось. Как не было, собственно, и клиентов. Никто, за несколько часов, даже не заглянул сюда, а за пару последующих дней общения с Петром я убедился, что ресторанный бизнес его вообще не интересует. И это тоже нас сближало.

Если я о чём-то и мечтаю для себя, то как раз о таком вот заведении на старости лет, где кроме приглашенных мной друзей никого больше не будет. Без приглашения смогут приходить только дети и внуки. И только мои. Но вряд ли эта мечта когда-либо реализуется: у меня мало друзей, детьми, а тем более внуками, я не обзавелся, а денег на ресторанчик с зарплаты не накопить и за сто лет. Для этого надо дружить с какой-нибудь анакондой и оказывать ей услуги весьма сомнительного свойства, чего я тоже никогда делать не буду. Да и делал ли это Петр – тоже большой вопрос. Пока. Надо закреплять знакомство, устанавливать дружеские отношения, пить спиртное, развязывая язык себе и новому другу.

– Пан Пётр, мне кажется, у вас не работает кухня…

Мой собеседник кивнул.

– Мы еще не открылись. Сейчас подбираю персонал.

– Замечательно! Тогда есть предложение. Хочу расплатиться за выпивку и пригласить вас туда, где подают знаменитое «вепршово колено». Читал, слышал, но не пробовал, – вдохновенно вру я. – Очень хочется узнать, чем же оно отличается от нашей свиной рульки!

Не откажите одинокому страннику, за мой, разумеется, счёт.

Петр улыбается в усы.

– С радостью не откажу, но только относительно второго предложения.

– Простите, это, наверное, алкогольно-возрастное, но я, припоминаю, сделал одно.

– А «расплатиться»? Я категорически против.

– Действительно, два. Я категорически благодарю и соглашаюсь, пан Пётр. Итак, вепршова рулька?

– Но, но, но!

– То есть?

– Сокращённое чешское ано – да!

– Век живи – век учись! – сказал я по-русски, и он, почему-то, не переспросил.

Мы подошли к двери, и Пётр выключил верхний свет. За окнами уже стоял золотистый от ярких желтых фонарей вечер. В наступившем полумраке маленькие разноцветные лампочки на сосне и во всём зальчике вспыхнули так ярко и, как в детстве, волшебно, будто обернулись к нам попрощаться. На какое-то время мы застыли, и только глаза медленно передвигались от светлячка к светлячку.

В груди у меня что-то сжалось и поползло вверх. Я так хотел разглядеть среди сосновых иголок грецкие орехи, раскрашенные мной и двоюродным братом золотой и серебряной красками и подвешенные отцом рядом с фонариками. И очень хотел, чтобы один такой праздничный орех занял место мелко вибрирующего в глубине души обжигающе-ледяного шарика черной тоски. Я вдруг вспомнил, чего мне не хватало сегодня. Новый год был для меня навсегда связан с запахом хвои, отцовского табака, кофе и мандаринов. Крупных, с легко снимаемой кожурой и, только в это время года и в моём детстве, имеющих такой потрясающий аромат.

Огоньки стали превращаться в лучистые звёздочки. Я резко отвернулся и вышел. Приближение старости начинаешь ощущать именно в такие моменты, а до своего детства, видимо, ещё нужно опять дорасти.

Пётр вышел вслед за мной, запер дверь на ключ и набрал на мобильном телефоне несколько цифр. Из нависших над окнами и дверью продолговатых коробок стал опускаться сплошной металлический занавес.

И тут я прочитал не замеченную ранее солидную табличку, закреплённую на двери. На чешском, английском и немецком языках, после учтивых извинений, сообщалось: «Мы временно не работаем».

Конечно, такая надпись остановила бы любого из носителей перечисленных языков, этим и объяснялась незапертая дверь, но если бы даже на табличке три раза было написано по-русски… Моих соотечественников не останавливают буквы – только замки. Закрыто – так закрой! Нас только запертая дверь заставит прочитать объявление на ней, и то после двух-трёх рывков…

Петр вопросительно посмотрел на меня, я улыбнулся, и мы довольно бодро зашагали по мокрому блестящему булыжнику. Желтоватый свет фонарей расплывался в насыщенном молекулами влаги воздухе, создавая лёгкую киношную затуманенность. Наши фигуры издали должны были выглядеть многозначительно и неопределенно. Если, конечно, за нами кто-то наблюдал.