Честно говоря, я опять позволила воображению разыграться. Не могу точно сказать, действительно ли я тогда увидала пустую кровать Беа. Так бывало много раз. Другой вопрос, было ли так в то утро. Похоже, эта фотография растормошила мою память и воспоминания, самые разные воспоминания, полезли из всех щелей. Но пора двигаться дальше.
Номер три: прицеп.
Я пока не успела описать «Мызу» — дом, где мы жили, но, думаю, лучше я сперва займусь прицепом. Беатрикс почти сразу показала мне его, он стоял в глубине сада и очень скоро превратился в наше убежище, где мы прятались от всех. Можно сказать, что с прицепа все и началось.
Помнится, этот снимок мне подарила тетя Айви незадолго до моего отъезда из ее дома. Со стороны Айви это было редким проявлением доброты не напоказ. За манерами приветливой гостеприимной хозяйки скрывался человек холодный и неуступчивый. Они с мужем создали для себя приятную насыщенную жизнь, заполненную главным образом охотой, стрельбой и всякими общественными мероприятиями, характерными для такого времяпрепровождения. Айви была неутомимым организатором охотничьих балов, ужинов в теннисном клубе и прочего в том же роде. Вдобавок она души не чаяла в своих сыновьях, крепких, физически развитых и в общем хороших ребятах, но несколько обойденных природой по части мозгов, как я теперь понимаю. Словом, у Айви не возникало ни малейшей потребности тратить свое внимание на меня — непрошеную гостью, эвакуированную, — а также на родную дочь Беатрикс. Здесь-то и коренилась проблема. Обиженная, отодвинутая в сторонку Беатрикс ухватилась за меня, стоило мне появиться в их доме, сообразив, что я оказалась в еще более уязвимом положении, чем она сама, и потому меня легко приручить. Она выказывала расположение ко мне, она внимательно меня слушала; этого было достаточно, чтобы завоевать мою преданность. И надо сказать, я благодарна ей по сей день, сколь бы эгоистичной ни была подоплека ее действий.
Дом был большим, с бесчисленными закутками, куда никто никогда не заглядывал и которые могли бы стать тайными местами наших игр. Но для Беатрикс — хотя я долго не осознавала этого — «Мыза» была их домом; принадлежащим семье, в которой моя кузина чувствовала себя отверженной. Оттого она и выбрала иное место, отделенное от «Мызы» некоторым расстоянием, там должна была окрепнуть наша дружба. Вот почему поначалу мы целыми днями сиживали в прицепе.
А теперь давай-ка поглядим на него. Прицеп на снимке затенен ветвями деревьев. Когда-то его поставили в самом дальнем уголке сада и благополучно о нем забыли. На фотографии он точно такой, каким я его помню: загадочный, заброшенный, с подгнившими деревянными деталями и ржавчиной. Прицеп был маленьким, в форме «слезинки» — так, кажется, это называется, то есть изящный закругленный зад, а перед, напротив, абсолютно плоский, будто обрубленный. Любопытные очертания, они придают прицепу какой-то нездешний вид. Деревья, что нависают над крышей и оплетают ветвями стенки, — это березы. Сразу за прицепом начинался лес. Откровенно говоря, граница между лесом — считавшимся общественной собственностью — и садом дяди Оуэна была очень зыбкой. У современных прицепов имеется большое смотровое окно спереди, у этого же два маленьких окошка, расположенных очень высоко, и одно такое же сбоку. Неудивительно, что в нем всегда было темно. Дверца тяжелая, темная и деревянная, как и вся нижняя часть, включая буксирное устройство. Странно, не правда ли? Но я уверена, что не ошибаюсь. Прицеп стоял на четырех деревянных подпорках, довольно низко над землей, потому что обе шины были спущены. Окна были грязными, и казалось, что прицеп, словно ненужную вещь, бросили в лесу гнить. Но в глазах ребенка это обстоятельство делало его еще более привлекательным. Полагаю, что Айви и Оуэн купили его давным-давно, в начале двадцатых, когда только поженились, и перестали им пользоваться с рождением детей. Внутри едва помещались две спальные полки, а значит, для семейных отпусков прицеп не годился.
Интересно, сколько дней прошло, прежде чем мы с Беатрикс решили устроить там наше убежище? А может, решение было принято уже в первую неделю? Говорят, что доли секунды и вечность становятся взаимозаменяемыми, когда ты находишься во власти какого-нибудь глубокого переживания. Я же, приехав в «Мызу», чувствовала себя такой одинокой и так тосковала по дому, что словами и не расскажешь. Горе переполняло меня. Я могла, не таясь, заплакать в присутствии Айви и Оуэна — за ужином, например, — но ни разу, насколько мне известно, они не позвонили моим родителям, чтобы рассказать, как я несчастна. Мои слезы просто игнорировали. И тетя, и дядя, и оба их сына — словом, все вокруг, не считая поварихи (доброй души) и, разумеется, Беатрикс. Хотя и она поначалу обращалась со мной жестоко. И все же, когда она наконец взяла меня под свое крыло, она сделала это из жалости, а не только потому, что я была слабее и мною можно было легко манипулировать. Не забывай, в своем одиночестве она тоже нуждалась в друге. Спору нет, иногда Беатрикс вела себя как законченная эгоистка, и эту черту ее характера я наблюдала вновь и вновь на протяжении многих лет. Но в то же время она была способна на любовь. И даже более чем способна: она жаждала любви — так будет точнее — вечной неутолимой жаждой. Не сомневаюсь, за то время, что мы были вместе в «Мызе», она сумела полюбить меня. На свой лад.
Ее любовь выражалась главным образом в желании помочь. И первая же попытка оказать мне помощь свелась к разработке нелепого плана — отчаянного плана, — который мы твердо вознамерились исполнить. Мы задумали сбежать.
Бильярдно-зеленый газон, расстилавшийся перед домом, рассекала узкая подъездная дорожка, посыпанная гравием, но машины по ней никогда не ездили. Да и парадным входом почти никто не пользовался, только мы, дети. Особенно я и Беатрикс. Посетителей, являвшихся по делу, запускали в дом через черный ход, находившийся под постоянным наблюдением. За ним наблюдала повариха из кухни, Айви из своей спальни и дядя Оуэн из своего малюсенького, плохо освещенного кабинета. Уйти незамеченными через черный ход не представлялось возможным. Даже в сумерках это было бы рискованно, а бежать мы решили именно с наступлением сумерек.
В тот день, пока Беатрикс, улучив момент, когда повариха повернется к ней спиной, запасалась провиантом на кухне, я сидела одна под низким, причудливо изогнутым потолком спальни и думала в который раз об отце с матерью, о доме в Бирмингеме, о тамошней простой жизни. Вот отец едет на работу на велосипеде с противогазом через плечо. Вот мама развешивает постиранное белье на веревке за домом, всего в нескольких шагах от входа в бомбоубежище. Я знала, что такие «новшества» были как-то связаны с опасностью, с той опасностью, от которой меня избавили, доставив сюда, и с которой родители теперь жили каждый день и каждую минуту. И мне казалось, что со мной поступили нечестно. Я хотела разделить с ними эту опасность. Верно, она пугала меня, но куда меньше, чем разлука с отцом и матерью, куда меньше.
Вечером мы терпеливо дожидались, пока дом не утихнет, — пока Айви с Оуэном не усядутся выпивать после ужина, а мальчики не отправятся к себе наверх играть. Затем мы надели пальто, отодвинули тяжелую щеколду на парадной двери и выскользнули на улицу.
Ей было одиннадцать. Мне восемь. Я бы пошла за ней хоть на край света.
В воздухе висела обволакивающая сырость, нечто среднее между туманом и мелким дождиком. Восходящая луна была на три четверти полной, но ее закрывали облака. Птицы не пели. Даже овцы примолкли. Стараясь не шуметь, мы ступили на траву.
