– В Буэнос-Айрес летим, – объяснил он причину неожиданной щедрости, – на полгода-год. Отдохнуть после армии. Когда вернемся, тут, наверное, другие карточки будут.

Николай Александрович внимательно выслушал объяснения, принял карточку, вежливо поблагодарил и отвернулся. Подобная открытость его пугала. Он подозревал за ней желание вторгнуться во внутренний мир: зацепить, расслабить защиту, чтобы потом, проломив скорлупу, запустить щупальца до самого нутра.

– Да, – недовольно ответил сонный голос. – Я вас слушаю.

– Борю, пожалуйста.

– Бо-орю, – недоуменно протянул голос. – Какого такого Борю?

Николай Александрович назвал фамилию.

– Нет тут никакого Бори. А по какому номеру вы звоните?

Николай Александрович напряг мышцы груди и, сдерживая внезапно возникшее сердцебиение, продиктовал номер.

– Все правильно. Но Боря тут не живет. Э-э, постойте-ка, – сбросил голос последние остатки сонливости, – а вы в какой город звоните?

– В Иерусалим.

– А попали в Тель-Авив. Теперь понятно, наберите перед номером код, ноль два, и все получится. Понятно?

– Понятно, – обрадовано поблагодарил Николай Александрович, – большое спасибо, извините.

– Чего уж там, – благодушно разрешил голос. – Все равно на работу вставать. Давай.

Николай Александрович повесил трубку, промокнул рукавом вспотевший лоб и замер. Голос, это был тот самый, его голос…

Он быстро набрал номер. Тишина. Ни коротких, ни длинных гудков, тишина. Только ветер да снег…

Он еще постоял, поматывая головой, точно сонная лошадь, потоптался, ожидая – вдруг проклюнется – поелозил пальцами по прохладному боку эбонитового наушника. И снова набрал, но уже с кодом.

– Алло?

Борин голос он узнал сразу.

– Доброе утро. Николай говорит.

Узнавание оказалось взаимным.

– Ранняя пташка! – Боря рассмеялся, и от легкости, с какой он выстрелил «ха-ха-ха», Николаю Александровичу тоже стало легко.

– Прилетел, значит, болезный. Эк тебя, подняло и подкинуло, а то бы хрен показался!

– Хрен, хрен, – радостно подтвердил Николай Александрович. – Ну, да ничего, теперь скоро увидишь.

Незаметно, точно не стояли между ними пять лет разлуки, воскрес их прежний стиль отношений, подъелдыривание с прибаутками, хорохорство и беззлобное подкусывание.

– Где автобус на Ерусалим, уже вызнал? – озабоченно осведомился Боря. – Ну, так давай, дуй. Не стесняйся, говори с водилой по-русски. Если сам не поймет, кто-нибудь да подскажет. Не жмись, тут полстраны по-нашему балакает. Приедешь, пересаживайся на тридцать второй номер, только позвони перед выездом. Я буду стоять на остановке возле торгового центра. Спроси у кого-нибудь, его все знают. Алка картошечку поджарит, закусим, поговорим.

Он аппетитно хрюкнул, и от этого хрюка у Николая Александровича вдруг защипало в носу, засвербело, защекотало, и незваные капельки влаги, прокатившись по морщинам, смочили крылья носа.

– Ерусалим, – весело переспросил водитель, смуглый парень с проволочного блеска кудельками во всю голову. – Хара-шо!

Он засмеялся, будто сказал что-то смешное[2]. Юмора Николай Александрович не уловил, но на всякий случай вежливо улыбнулся и протянул десятидолларовую бумажку. Водитель отрицательно покачал головой:

– Доллар ньет, понимаешь, хара-шо?!

Его словарный запас кончился, и он пустился в тарабарское бормотание, перемежаемое почесыванием живота и энергичными всплесками рук.

– Вам куда, в Ерушалаим?

Мужчина на переднем сиденье сильно походил на покойного управдома, Василь Степаныча Подкорытова; исключение составлял нос, горбившийся на вполне нормальном лице.

– Сколько там у вас, десять? – Василь Степаныч протянул руку к водителю и затараторил по-тарабарски. В результате переговоров в руке Николая Александровича оказался билетик и сдача от разменянной Подкорытовым десятки. На желтых монетках был изображен такой же канделябр, как на самолетной коробке с едой.

– Освещенная страна, – подумал Николай Александрович, ерзая на жестком кресле. – В карты мухлевать не стоит.

Улыбаясь непонятно чему, он поймал себя на мысли, что после нескольких Бориных фраз начал думать и говорить сам с собой в Борином стиле. Пейзаж за окном сразу просветлел, обострился. Солнце пробилось сквозь утренние облака и высветило тонувшие в сумерках подробности. Автобус зарычал, скрипнул и, мягко вздрагивая, покатился по аллее, обсаженной с двух сторон высоченными пальмами.

Дорога повернула направо, потом налево и превратилась в многорядное полотно скоростного шоссе. За окном стояла самая настоящая заграница, но Николай Александрович прикрыл глаза и прислонил голову к оконному стеклу. Его уже давно перестали занимать пейзажи и прелести архитектуры. Происходящее в его голове было куда интереснее.

Через несколько дней после не сложившейся интрижки жена пригласила Аллу и Борю в гости. Ответный визит, так сказать. Николай Александрович особенного желания встречаться с Аллой не испытывал. С ее мужем он ежедневно сталкивался по работе, и продолжить общение во внеурочные часы также не являлось насущной необходимостью бытия. Честно говоря, его потребность в общении сократилась почти до ноля.

– Я уже и пельмешки закрутила, – настаивала жена. – И форшмак готов.

Из открытой двери кухни доносился густой дух свеженарубленного чеснока.

– Зови, – сломался Николай Александрович. – Хренов ли…

В ту пору он еще матерился. Не при женщинах, конечно, при женщинах приходилось использовать водянистые заменители типа «яп-онский городовой» или « я ваш рот-ный командир». Уже потом голос объяснил ему последствия матерщины, и Антон Павлович потихоньку выдавил из себя ненормативную лексику.

Впрочем, тут и без голоса было ясно: откровенно празднуя победу, жена гонит Николая Александровича на новый залом буйной головы.

– Хренов ли, – повторил он, на сей раз имея в виду военные действия. – Лишь бы борщ хорошо варила.

– Ты это о ком? – настороженно переспросила жена.

– Это я о волке! – восторженно провизжал Нуф-Нуф и задиристо подергал хвостиком.

А настоящий, живой волк в стоял у двери в кухню, и у него был такой страшный вид, такие злые глаза и такая зубастая пасть, что у Николая Александровича по спине пробежал холодок. Впрочем, в ту же секунду видение исчезло.

– Зови, говорю, – подтвердил он. – Наварила, не выкидывать же теперь!

А вечер получился на удивление удачным. Хорошо и вкусно поели, уложили бутылку «Столичной» и отвалились на диван – переводить дух. Николай Александрович хоть и не пил, но окосел не меньше других. Атмосфера вливалась прямо в жилы, через раскрытые воронки в серединах ладоней и ступней.

Голос сначала рассказал, а потом шаг за шагом обучил его впитывать теплый воздух, окружающий человеческое тело, а вместе с воздухом вытаскивать скрытую от посторонних глаз и ушей подоплеку, грубую подкладку красивой одежды. Напрягшись определенным образом, Николай Александрович раскрывал канальцы, упрятанные в самой середине ног и рук, тепло втягивалось через воронки и по канальцам устремлялась под ложечку. Посидев несколько минут с незнакомым человеком, Николай Александрович узнавал о нем почти все. Расплатой за знание служили головные боли или приступы почечных колик; однажды у Николая Александровича даже случился приступ несуществующего аппендицита, благополучно вырезанного двадцать три года назад. Помимо полезной информации тепло приносило вредных насекомых – болезни хозяев. После экспериментов Николай Александрович забирался в душ и по часу сдирал себя верхний слой кожи вместе с угнездившимися в нем паразитами. Он даже мочалку специальную купил, шершавую, словно высохший березовый веник, и драил себя до отчаянной красноты.

– О, у вас гитара, – оживился Боря.

Давно не щипанный инструмент забытым букетом пылился на шкафу. Однажды на Николая Александровича нашло, захотелось выучиться петь. Он купил гитару, самоучитель и записался в кружок при заводском Дворце культуры. Поначалу обучение шло гладко, Николай Александрович гордо демонстрировал жене аккорды и баррэ, но когда мозоли на кончиках пальцев стали превращаться в твердую роговицу, руководитель кружка отозвал его в сторону.