В воздухе вяло копошились всякие неинтересные запахи. Особенно выделялись среди них терпкий аромат сухой дубовой листвы и прокисший дух грибов-опят. Никакой живности я пока не чуяла. С гребня хорошо просматривались склоны холма. Далеко внизу, у самого подножия, я вдруг увидела крупного оленя с ветвистыми раскидистыми рогами. Он спокойно чесал свою шею о ствол дикой груши. Я постояла, посмотрела и, чувствуя, что еще секунда — и не выдержу, пошла дальше. Оленей наши охотники не стреляют. Им подавай кабанов и косуль. А вот сегодня понадобился и медведь. При моем участии медведя еще ни разу не убивали. Правда, мне случалось видеть их изредка. Хитрющий зверюга всегда безошибочно выбирает направление и легко выскальзывает из облавы. Чаще всего охотники даже и не знают, что сегодня между цепью гайщиков и линией засад вертелся этот косолапый прохвост.

Гребень стал постепенно понижаться и заворачивать вправо. Лес поредел. Сверху я увидела огибающую холм и пересекающую балку коричневую ленту узкой лесной дороги. Чуть в стороне от нее стоял, прислонившись спиной к чинаре, охотник. Не торопясь, я начала спускаться с отлогого склона и через несколько шагов наткнулась на свежую кабанью лежку. Недавно разрытая земля была примята тяжелыми телами трех зверей. Они только что ушли, заслышав, вероятно, шорох проклятых листьев под моими лапами. Зато в воздухе еще висела оставленная ими струя отлично знакомого мне запаха. Но не успела я броситься в погоню, как неподалеку раздался лай Зауэра. На секунду я замерла, чтоб сориентироваться, а в следующую секунду увидела, как два кабана перебегают дорогу и несутся прямо на притаившегося в засаде охотника. Тот вскинул ружье, прицелился и… пропустил зверей мимо себя. Почему он не стрелял? Может, забыл зарядить ружье? Или просто испугался? Такие случаи, я знаю, бывают. Боится и все! Мечтает убить, а сам боится стрелять.

Зауэр промчался вслед за везучими свиньями. Надеется завернуть их обратно. Напрасный труд…

А где же третий кабан? Только я побежала по следу, как он сам вынырнул мне навстречу из-за торчащего на склоне обломка скалы. (Зрение у свиней паршивое, а вовремя учуять меня при таком безветрии клыкастая скотина не могла. Секач был устрашающе массивным, но резвым, как полугодовалый поросенок. По краям дырчатого рыла, величиной с донышко от консервной банки, красовались острые, загнутые кверху клыки. «Мамочка моя бедненькая! Какие же они длинные!» — успела еще подумать я до того, как секач меня обнаружил. Ожидая нападения, я напружинилась и чуть присела на задние ноги. Кабан коротко рявкнул и пронесся мимо. Захлебываясь в победном лае, я бросилась вдогонку, но остановить зверя не могла, даже когда куснула его за ногу. Чувствовал, матерый, близость людей! Он задержался только на самом гребне, да и то сделал всего лишь одну попытку подцепить меня на свой клык. С шумом, треском и хрустом он покатился вниз по противоположному склону, где не было ни засады, ни загонщиков.

— Ну, ничего, попадешься ты мне в другой раз! — Этой моей угрозы кабан уже, конечно, не слышал.

А я и не знала тогда, насколько была права…

Гай кончился. Все собрались на узкой дороге, покрытой иссохшейся, рассыпающейся в пыль грязью. Подъехали и машины, выжидавшие окончания загона где-то за соседним холмом (или шпилем, как говорят у нас в хозяйстве). Вернулся расстроенный, но не потерявший чувства собственного достоинства Зауэр.

— Значит, так, — подвел итог Директор, — один-ноль не в нашу пользу.

Охотник, который не выстрелил по кабанам, пожаловался:

— Когда не надо, свиньи так и прут прямо на тебя. Не знаю, как я только удержался! Ох, и отдуплетился бы сейчас!

— Не надо, не надо, — стал успокаивать его Директор. — Раз договорились обложить сегодня медведя, так никого другого и не стреляем. И гай у нас идет тихо, молчком, и засада стоит тихо, всех зверей пропускает. А то лишний шум подымем — тогда медведя ищи-свищи!

Лесничий, человек высокого роста с хитроватыми черными глазами на спокойном лице, спросил одного из сегодняшних гостей:

— Сколько, вы говорите, овец перетаскал этот медведь из вашей колхозной отары?

О чем-то задумавшийся крупный пожилой мужчина, который выглядел в легком пальто, шляпе и городских ботинках совсем не по-охотничьи, встрепенулся и торопливо ответил:

— Четыре. За месяц, как перегнали отару на новую зимнюю ферму, четырех уже нет. Последнего барана — три дня назад…

— А кто видел?

— На месте преступления его никто не застал. Ночами работает. Один чабан его видел в лесу, недалеко от пастбища.

— А следы?

— Ну, какие сейчас следы в такую сушь?

— Но, кажется, у вас есть собака?

— Все равно, что нет. Валлагн, я сто лет могу быть такой собакой! Не лает. Найти потерявшегося барана и пригнать на место умеет хорошо, а не лает. Вот уже дней десять.

Мы с Зауэром переглянулись и подошли чуть поближе.

— Как это не лает? — заинтересовался Директор. — Голос потеряла?

— Аллах его знает! — пожал плечами гость. — Как будто старается гавкнуть, а не может. Еле-еле выдавит из себя один-два звука, непонятных совсем, и заскулит вдруг жалобно-жалобно… Или зарычит со злостью. Жора — это его так зовут, — наверно, видел, как медведь барашку ворует, а поднять тревогу не мог.

— Ну, ладно, — сказал Директор. — Что мы стоим? Поехали! Прогаим Каменистую балку, а потом подадимся в «Верха».

Пока мы тряслись в машине, Палыч доказывал остальным егерям, что косолапого в Каменистой балке, «конешным образом», не будет, а надо было сразу же, с утра пораньше, ехать наверх и начинать облаву именно там.

— Здеся, на Каменистой, мы опять же время упустим, — безнадежно махнул рукой старик. — Свиноты, само собой, тута хватаить, а медведя — во! — Палыч скрутил хитрым способом три пальца и поднес их к лицу ближайшего егеря. — У ентого зверюки нонче совсем другой календарь… Не черта здеся ковыряться.

Палыч не ошибся. В Каменистой балке мы подняли нескольких свиней и косулю, а медведем тут даже и не пахло.

В «Верхах», где целый выводок продольных шпилей упирался в поперечный хребет, нам опять не повезло. К вечеру была прочесана вся чащоба горного леса, расползавшегося по огромной площади склонов. Охоту закончили неподалеку от «пострадавшей» фермы.

Белый домик, длинный ряд легких навесов во дворе, обнесенном низким плетнем, стояли на покатом пастбищном плато. Трава здесь была еще высока (в тех местах, где ее не успели скосить), но уже перекрашена в цвета ранней осени — сильно поблекшую зелень и золотистую охру. Чуть ниже фермы щетинились заросли дикой фруктовой мелюзги, узким перешейком соединявшиеся с буковым лесом, в котором мы только что провели последний гай.

Непонятная грусть зашевелилась в моей душе. Я почувствовала неясное беспокойство, так как не могла сразу определить причину этой нежданной печали. А когда определила, сразу стало легче. Просто окрестности коша напоминали мне о моей родине в Чегемском ущелье. Все было так похоже… И сама ферма, и запахи, и вид, открывающийся с пастбищной возвышенности… Обгоняя всех, я поспешила к домику: а вдруг веселый чабан Ахмат меня сейчас встретит?

Однако во дворе оказались два незнакомых человека и незнакомый рыжий пес, большой и лохматый, как овчарка, но с многочисленными признаками менее благородных пород. Он без особого интереса покосился на меня и Зауэра и что-то глухо проворчал. Мы не стали набиваться в приятели к этому нелюбезному субъекту, а осмотревшись немного, легли отдыхать под стеной дома. Хорошо было лежать на сухой, слегка нагретой за день земле, щуриться от лучей заходящего солнышка и мечтать о вкусной и обильной кормежке.

Мрачный пес (это и был тот самый Жора) ходил взад-вперед по двору, задумчиво уставясь носом в землю, но, наконец, загнал подальше к себе в нутро свою черную мизантропию, приблизился к нам и лег чуть в сторонке.

Из дома скоро повалил запах вареного и жареного мяса, копченого сыра и свежего хлеба. Потом послышался звон стаканов. Разговоры, сначала приглушенные, постепенно становились громче, все чаще звучал смех.