Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

На то нужен был его гений. В этот глухой, бесцветный мир, без грома и без потрясений, неподвижный и ровный, как бездонное болото, медленно и безвозвратно втягивающее в себя живое и свежее, в этот мир, высоко поэтический самым отсутствием всего идеального (?), он первый опустился как рудокоп, почуявший под землею еще нетронутую силу. С его стороны это было не одно счастливое внушение художественного инстинкта, но сознательный подвиг целой жизни, выражение личной потребности внутреннего очищения. Под изображением действительности, поразительно истинным, скрывалась душевная, скорбная исповедь. От этого произошла односторонность его последних произведений, которых, однако, нельзя назвать односторонними (!) именно потому, что вместе с содержанием художник передает свою мысль, свое побуждение (?!..) Оно так необходимо для полноты впечатления, так нераздельно с художественным достоинством его произведений, что литературный подвиг Гоголя только в этом смысле и мог совершиться (???…). Ни страсть к наблюдениям, ни благородное негодование на пороки и вообще никакое побуждение, как бы с виду оно ни было бескорыстно, но допускающее в душе художника чувство личного превосходства, не дало бы на него ни права, ни сил (??). Нужно было породниться душою с тою жизнию и с теми людьми, от которых отворачиваются с презрением, нужно было почувствовать в себе самом их слабости, пороки и пошлость, чтобы в них же почувствовать присутствие человеческого. Кто с этим не согласен или кто иначе понимает внутренний смысл произведений Гоголя, с тем мы не можем спорить — это один из тех вопросов, которые решаются без апелляции в глубине сознания.

Мы и не спорим, потому что спорить можно только против того, с чем бываешь не согласен, но что, в то же время, хорошо понимаешь: а в этой выписке, признаемся, мы почти ничего не поняли. Почему мир, изображенный Гоголем, высоко-поэтичен самым отсутствием всего идеального? Почему последние произведения Гоголя односторонни, однакож их не позволяется называть односторонними на том основании, что вместе с содержанием художник передает свою мысль, свое побуждение? Воля ваша — темно что-то, мистицизмом отзывается! Ничего не понимаем! Что значит «вместе с содержанием передавать свою мысль?» Да в искусстве иначе мысль и не передается, как через содержание и форму; это делали все художники и до Гоголя и будут делать после него, потому что в этом сущность искусства. Почему Гоголь открыл мир пошлости не вследствие своей художнической натуры, своего художнического призвания, а вследствие «личной потребности внутреннего очищения»? Да это пахнет умилительною средневековскою легендою, чем-то вроде баллады «Двенадцать спящих дев»!.. Еще раз — ничего не понимаем! И потому, оставив в покое этот великолепный набор громких слов и таинственных фраз, перейдем к натуральной школе, которая, в глазах нашего критика, без вины виновата перед Гоголем тем, что пошла по пути, который он ей сам указал.

Первая ее вина та, что она переняла у Гоголя только его односторонность, то есть взяла у него одно содержание, из чего неоспоримо следует, что односторонность есть содержание, а содержание есть односторонность. Но пусть будет так. Вторая вина ее та, что она подражает Гоголю во всем, даже в определении людей по бородавке на носу, по цвету жилета и т. п. Но направление натуральная школа заимствовала не у Гоголя, а у новейшей французской литературы, и это направление есть — «карикатура и клевета на действительность, понятая как исправительное средство». Затем следует характеристика новейшей французской литературы и ее сравнение с ловким приказчиком, который, «подделываясь под вкус публики и соблазняя ее яркими красками, заманивает к себе в лавку толпу покупателей, отбивает их от соседнего продавца и помогает своему господину (то есть хозяину) сбывать товар, иными словами: вербовать последователей». Сравнение очень верно: всякое изящное произведение с социальным направлением есть, во-первых, непременно французское, хотя бы написано было, например, Диккенсом; во-вторых, вербовать последователей значит торговать, а торговать значит — набирать последователей. Против этого нечего сказать, кроме разве того, что писатели риторической школы дадут большого маха, если, собственными словами нашего критика, не докажут, что Гоголь заимствовал свое направление у новейшей французской литературы. Это им будет тем легче сделать, что они, подобно нам, вероятно не верят мистическому уверению, будто Гоголь открыл мир пошлости вследствие личной потребности внутреннего очищения, чем и отличился резко и от новейшей французской литературы и от русской натуральной школы, подражающей ему. Но далее: новейшая французская литература приняла в себя как основное двигательное начало — одушевление страсти, как цель — возбуждение страсти; а страсть, по мнению нашего критика, оскверняет все то, во что ее вмешивают. Мы думали доселе, что, напротив, страсть есть источник всякой живой, плодотворной деятельности, что ею сделано все великое и прекрасное и что зло не в страсти вообще, а в дурных страстях; но что без страстей вообще житейское море так же бы чуждо было всякого движения, как водяное море без ветров. Иные люди нападают на страсти оттого именно, что сами слишком страстны, что устали и измучились волнением страстей. Другие же потому, что вовсе их не знают и сами не ведают, за что на них сердятся. Всякие бывают люди и всякие страсти. У иного, например, всю страсть, весь пафос его натуры составляет холодная злость, и он только тогда и бывает умен, талантлив и даже здоров, когда кусается.

Итак, это дело решенное, не подлежащее никакому сомнению, что сущность новейшей французской литературы — «клевета на действительность, в смысле преувеличения темных ее сторон, допущенная для поощрения к совершенствованию». «Стремление (прибавляет наш критик) в основе своей благородное, похвальное, но сознанное ложно и потому бесплодное». Однакож не думайте, чтобы натуральная школа уж ничем не отличалась от французской литературы: у нее содержание свое, национальное, разработанное Гоголем. Что за путаница! Как истина-то, против воли нашего критика, сама пробивается наружу сквозь непроходимую чащу умышленно наплетенных клевет, с благородною целью если не исправить своих литературных противников, то хоть насолить им! Как ни припутывает он к натуральной школе французскую словесность, а все-таки только один Гоголь является в прямом отношении к ней. Как ни бились мы, чтобы понять, чем, по мнению нашего критика, разнится натуральная школа от Гоголя, а поняли в его словах только то, что давно хорошо понимали и без него, то есть, что Гоголь далеко выше всех своих последователей. Значит: преступление натуральной школы состоит только в том, что таланты ее представителей ниже таланта Гоголя. Да, это вина! Мы пропускаем юмористическую характеристику натуральной школы, сделанную критиком «Москвитянина» с целию показать всю ничтожность, пустоту и пошлость натуральной школы. В этой характеристике он обнаружил бездну того остроумия, которое так и блещет в его сравнении французской социальной литературы с лавкою приказчика. Он говорит, что произведения натуральной школы — пародии на созданные Гоголем типы, карикатуры и клевета на действительность, что ее приемы всегда одни и те же, характеры бледны и бесцветны, интрига завязывается слабым узлом, так что всякий рассказ можно на любом месте прервать и также тянуть до бесконечности, и что всем этим достигается побочная цель, а именно: наводится нестерпимая скука на читателя. Далее он говорит положительно, что влияние натуральной школы безвредно, потому что ничтожно. Эта мысль даже повторена; в другом месте критик говорит, что писатели нелюбимой им школы впали в односторонность «именно потому, что у нас односторонность невинна и безопасна, что самое направление есть плод подражания, а не действительных потребностей общества и потому забавляет его или наводит на него скуку, не задевая за живое». Наконец, что натуральная школа не поддержана ни одним сильным талантом, что ей не поддался ни один даже второклассный талант и что она должна исчезнуть так же скоро и случайно, как она возникла.

81
{"b":"109833","o":1}