– Если жить рядом с вами, Жан, то станешь плохим. Вы смеётесь, только когда случается беда… Господи, нет, я не хочу есть это мясо. Закажите мне разных сыров, мисочку сметаны и фруктов. А что до вас, Массо, то я желаю, чтобы ваша подруга сожгла все трубки, которые она для вас заготовила… Мы когда-нибудь уйдём отсюда? Этому обеду нет конца.
Жан начинает думать о том, чем бы заняться после обеда, о Майе, которая его ждёт, и мрачнеет. Кофе нам подают первоклассный, он смягчён сливками; затяжка сигаретой, которую мы закурили, вселяет в нас оптимизм – эфемерный, но от этого ещё более желанный и ценный. Я воспринимаю только приятные запахи очищенных апельсинов, обжигающего кофе и тонкого табака. Жан курит с наслаждением, он снова сияет. Лицо его подвижное, но непроницаемое, состояния его души обозначаются на нём только в конечной фазе, как свет и тьма, без раскрывающих всё переходов.
На уровне нашего столика вдруг возникает голова мальчишки-посыльного из гостиницы «Империал», он протягивает Жану письмо и говорит:
– Мадам велела передать вам, как только уедет.
– «Уедет»?..
Жан недоумённо смотрит на нас и распечатывает конверт. Он едва бросает взгляд на листок и протягивает его нам. Это записка, написанная карандашом:
«Приятного аппетита. Я ухожу. Прощай. Майя».
– Что это значит, Жан?
Посыльный, который явно не бежал, чтобы поскорее доставить нам это письмо, изображает, что с трудом переводит дух, и безостановочно моргает – у него робкие кроличьи глаза. Жан бросает ему: «Всё в порядке, парень, отваливай», – и шлёпает его по плечу так, что посыльный чуть не растягивается на полу. Миг – и робкого кролика как не бывало.
– Послушайте, Жан, это невероятно! Надо всё выяснить у портье.
– Что «выяснить»? Умоляю вас, дорогой друг, садитесь в своё кресло… У вас вид дамы, потерявшей своего любимого бежевого грифона!.. Кофе остынет.
Он слегка отодвигается от стола, закидывает ногу на ногу и закуривает. Но ноздри его трепещут, а по вздрагиванию перекинутой ноги я могла бы, пожалуй, сосчитать ускоренные удары его сердца. Мы остались едва ли не последними в зале ресторана, и я охотно исполнила бы тайное желание метрдотелей, которые с враждебной поспешностью убирают посуду с соседнего столика, чтобы накрыть его к файф-о-клоку… Я исподтишка ищу на лице Жана героическую и болезненную гримасу, исказившую, быть может, лицо Макса, когда он прочёл – тому уж скоро будет три года – моё прощальное письмо: «Макс, дорогой, я ухожу…», – но в лице Жана я не прочитываю ничего, кроме выражения ожидания, нерешительности, словно бы он не думает ни о чём, а только слушает, и от этого его разом похорошевшее лицо приняло совсем новое выражение чуть ли не влюблённости, он глядел не на нас, а на море, глядел, как любовник, не со слезами на глазах, а с надеждой…
– Массо?..
Хотя я позвала его очень тихо и подбородком указала на выход, Жан это заметил.
– Надеюсь, вы не уходите? Нет, в самом деле! Из деликатности? Вы… сочувствуете моему страданию? Я не требую этого от вас, особенно от вас, Рене.
– Мы расстаёмся, мсье? – говорит Массо театральным голосом, закидывая за плечо полу воображаемого плаща.
– Нет, старик, нет. Не будем разыгрывать драму из-за того, что бедняжка Майя…
– Ах, Жан, только не смейте, прошу вас, снова говорить о ней дурно.
Я смеюсь, очень чётко при этом понимая, что не говорю того, что должна была бы сказать, и каждое моё слово подтверждает правоту Жана, который только что произнёс: «Нет, вы не подруга Майе».
– Бог ты мой, я и не собираюсь, – вздыхает он, невидимый в облаке дыма. – Ведь, по сути, она права, другой такой не найти…
Я с облегчением кидаюсь на указанный путь:
– Не правда ли? Не правда ли?.. Другой такой не найти… Столько подлинной наивности, несмотря на то что она всё время делает вид, будто «прошла огонь, и воду, и медные трубы», как она говорит. Верно, Массо? Когда вы её дразнили, она так сердилась, что краснела до корней волос, в этом было столько детской искренности…
– Не сомневаюсь, – подтвердил Массо с опасной поспешностью. – Хотя мы часто расходились во мнениях, она говорила столько прелестного – о международной политике, например, и о многом другом, в частности, о значении религиозного чувства в современной музыке.
Он потирал сухие ладони, злой, как старая ведьма.
– Такие шутки уже давно вышли из моды, Массо! Вы мне сейчас напоминаете лисицу неопределённого возраста под прекрасной виноградной лозой. А этот господин… Он посмеивается… Ах вы, мужчины! Двадцать пять лет ей от роду, волосы – чистое золото, сияющие белизной зубы, а глаза!.. Вам всё отдаётся, так много, что и не ухватить, а вы ещё недовольны! Что вам ещё надо, чёрт возьми!
– Я как раз и хотел у вас спросить, – сказал Жан едва слышно.
– Но, Жан, эта малышка вас любила! Да и вы, к слову сказать…
Я предпринимаю отчаянные усилия, чтобы не сразу изменять тон и не сразу отказаться от своей фальшивой горячности, которая, впрочем, не находит у Жана ни малейшего отклика.
– До сих пор слышу, как она жаловалась на вас два дня назад. Не сомневаюсь, что у неё были на это основания.
– Не менее чем на три или четыре тысячи франков в месяц, говоря её языком. Нет-нет, я ведь не хам, я просто так, для смеха. Бедная малышка Майя и бедный брошенный я…
Какая мысль таится в глубине его серых глаз? С тех пор как Жан получил письмо, он не позволил себе ни одной непосредственной реакции – глаза оставались сухими, рука не сжималась в кулак, чтобы трахнуть по столу, крик не сорвался с его губ, как знак оскорблённого самолюбия.
– Что вы собираетесь делать, Жан? Её ведь нетрудно найти, эту убежавшую девочку. Не пройдёт и двух часов, ну максимум двенадцати, и вы её настигнете…
– Я?!
Вот он, крик, но я ждала не такого. Этот прозвучал как возмущённый лай. В нём был бунт и гнев, от которого вода пляшет в графинах.
– Я её настигну? Чтобы я это сделал!! Когда со мной случилось такое… такое… Я не нахожу слов, чтобы выразить это. Короче, «это было предрешено». Чтобы я вернулся к ней, когда я вкусил удивительное чувство… Нет, не свободы, а обещания. Мне кажется, что оттого, что я теперь один, я имею право на весь земной шар со всеми находящимися на нём женщинами, словно все они мне обещаны, но когда я говорю «все», я имею в виду ту единственную, которую я желаю… Вернуться к Майе, когда… Когда я здесь…
Горячая сильная ладонь схватила мою, стиснула её и заключила в себя, словно большая раковина. Жест этот оказался таким внезапным, а обхват – таким деспотичным, что я молчу, словно он меня ударил. Я только поднимаю на Жана бессмысленные глаза, а он повторяет, на этот раз уже тише:
– Вернуться к Майе!..
– Вам не пришлось бы далеко идти, – говорит Массо своим старческим голосом, – она наверху, в своём номере. И тут, друзья мои, я должен извиниться… Вечный дурашливый студент… Анемичный поскрёбыш рода, который пускает в мир… Это я велел передать Жану написанное мною письмо. Вот и всё…
Он часто моргает, хрустит сухими пальцами и ждёт реакции. Таким образом, он проявляет определённую смелость или полную беспечность, потому что щёки Жана побурели от притока крови. Моя рука всё ещё в плену, и мне кажется, что я не смогу сдвинуться с места, пока его рука будет сжимать мою. Наконец я чувствую себя освобождённой и слышу несколько надсадную ухмылку Жана:
– Сдохнуть можно от смеха. Но какого дьявола вы это сделали, Массо?
– Просто так, поглядеть, – отвечает как всегда непроницаемый Массо.
И он снова предаётся своей лицедейской мании – напяливает на голову салфетку, свёрнутую в кулёк, сводит брови, кривит в жестокой гримасе рот и объявляет:
– Торквемада.
…Комната натоплена слишком жарко, но сквозь распахнутое окно вползает сырость, пропитывает волосы, увлажняет ноздри.
Я приехала сюда в душном поезде, и после сухой, позолоченной ранним солнцем Ниццы я с наслаждением вдыхаю этот холодный воздух, запах дождя, к которому больше не примешивается запах йода и соли и который не смягчён ароматом цветущей мимозы. Ветер приносит его мне на озеро Леман, где низко плавают тёмные тучи, а в редких просветах сверкает совсем близкий Монблан.
