– Да нет же, люблю… Больше, чем я думала.
– До безумия?
Она лукаво смеётся и, извиваясь подобно ужу, начинает тереться своей нежной кожей о шевиотовой пиджак, о жёсткие металлические пуговицы…
– Никому ещё не удавалось довести меня до безумия.
– Это упрёк?
Он поднимает её, будто куклу, и она чувствует, что её несут в более укромный уголок… Она цепляется за него, неожиданно испугавшись:
– Нет, нет! Прошу вас! Пожалуйста! Только не сейчас!
– Что такое? Бобо? Нездоровится?
Минна, закрыв глаза, шумно дышит, и крохотные груди её подрагивают. Она словно пытается сбросить с себя какую-то тяжесть… Потом она всхлипывает, и в потоке слёз замирает дрожь её тела, которую явственно ощутил Можи. Крупные слёзы повисают светлыми прозрачными каплями на опущенных светлых ресницах, а затем медленно скатываются, не оставляя мокрого следа, по бархатистым щекам…
Впервые в жизни Можи чувствует, что ему не хватает опыта общения с очень молоденькими женщинами…
– Ну, вот это, по крайней мере, оригинально! Деточка моя, не надо! Ах, чёрт возьми! Мне-то что прикажете делать? Знаете, как мы с вами выглядим? Ну будет, будет…
Он несёт её на диван, укладывает, поправляет сорочку, сбившуюся на живот, гладит мягкие спутанные волосы. Его ласковая рука пухленького аббата нежно смахивает слёзы с ресниц, подкладывает подушку под спину этой необыкновенной возлюбленной, завоёванной так легко…
Минна постепенно успокаивается, начинает улыбаться, всё ещё тихонько всхлипывая. Она рассматривает, будто только что пробудилась от сна, залитую солнцем комнату. На фоне зелёных обоев великолепно выглядит мраморный бюст с чувственно напрягшимися мускулами плеч. На спинке стула висит японский халат, превосходя яркой красотой букет цветов…
Глаза Минны переходят от одного необычного предмета на другой, пока не останавливаются на мужчине, сидящем возле неё. Значит, этот толстый Можи с солдафонскими усами годен не только на то, чтобы поглощать, словно губка, виски или же гоняться за юбками? Вот он сидит со сбившимся набок галстуком, донельзя взволнованный! Он некрасив, он немолод, но в этой жизни, лишённой любви, именно благодаря ему Минна впервые испытала счастье – счастье, что тобой дорожат, тебя защищают и утешают..
Она робко, по-дочернему, кладёт свою узенькую ладошку на руку, которая гладила ей волосы, которая поправила её задравшуюся сорочку…
Можи, засопев, произносит громко:
– Ну как, лучше? Мы совсем успокоились?
Она делает знак, что да.
– Немножечко белого портвейна? О, портвейн для младенцев: чистый сахар!
Она неторопливо пьёт маленькими глоточками, тогда как он стоически любуется ею. Прозрачный батист едва прикрывает розовые цветки грудей, а сквозь золотистые оборки можно разглядеть изящный изгиб бедра… Ах, с каким наслаждением он лёг бы рядом, овладел бы этой девочкой с поразительно серьёзными глазами и серебряными волосами! Но он чувствует, какая она хрупкая и уязвимая, как она несчастна и одинока, словно заблудившийся зверёк, как давит на неё мучительная тайна, которую она не хочет открыть.
Она протягивает ему пустой бокал:
– Спасибо. Уже поздно? Вы не сердитесь на меня?
– Нет, дружочек. Я старый господин, лишённый тщеславия и незлопамятный…
– Но… мне хотелось бы вам сказать…
Она рассеянно теребит крючки корсета, начиная застёгивать его:
– Я хотела вам сказать… что… мне было бы так же страшно, возможно даже больше, с любым другим.
– В самом деле? Это правда?
– Ну конечно, правда!
– Вам это тяжело? Что-то не в порядке?
– Нет, но…
– Ну же! Расскажите обо всём старой няньке Можи! Не любите этого, а? Держу пари, что Антуан сплоховал…
– О, это не только из-за Антуана, – уклончиво отвечает Минна.
– Из-за кого-то ещё? Маленький Кудерк?
При этом имени Минна кивает с такой свирепостью, что Можи начинает понимать:
– Он вам противен, этот школяр?
– Это слишком мягко сказано, – холодно говорит она.
Надев подвязки, она решительно встаёт перед своим другом:
– Я с ним спала.
– Вот как! Приятно слышать! – угрюмо произносит Можи.
– Да, я спала с ним. С ним и ещё с тремя, включая Антуана. И ни один из них, ни один, – слышите? – не доставил мне хоть немного того наслаждений, что доводило их самих до изнеможения, до полусмерти; ни один не любил меня настолько, чтобы прочесть разочарование в моих глазах, угадать, как я жажду блаженства, которое они получили от меня!
Она кричит, заламывает руки, бьёт себя в грудь – немного театрально, но трогательно. Можи неотрывно смотрит на неё, слушая с жадностью:
– Значит, никогда… никогда?
– Никогда! – горько повторяет она. – Может быть, я проклята? Или во мне сидит болезнь, которую никто не видит? Или мне попадались только грубые скоты?
Она уже почти одета, только распущенные волосы волнами колышутся по плечам, словно лошадиная грива. Она умоляюще тянет руки к Можи, будто просит подаяние:
– А вы, вы не хотели бы попробовать…
Она не посмела закончить фразу. Её толстый друг вскочил на ноги одним прыжком, как юноша, и схватил её за плечи:
– Сокровище моё! Теперь моя очередь крикнуть вам: «Никогда!» Я стар… Я очень люблю вас, но я стар! Вот он перед вами, толстый Можи с жизнерадостным брюхом, в вечном светлом жилете, Можи при полном параде… Но показать вам скотскую сущность, что таится под светлым жилетом и плиссированным жабо, омрачить ваши воспоминания ещё более горьким разочарованием, ибо то будет похоть без малейшего намёка на изящество или даже молодость, – нет, дорогая, никогда! Особенно теперь, когда я знаю, чего вы жаждете и что оплакиваете! Окажите мне лишь одну милость: верьте, что я не лишён некоторых достоинств… и удирайте! Антуан, наверное, уже волнуется…
Она попыталась улыбнуться с прежним лукавством:
– Волноваться ему вряд ли стоит.
– Это правда, моя Манон; но не все знают, что я стал святым.
– Однако, если бы вы захотели… Сейчас мне уже не страшно…
Можи берёт в горсть все волосы Минны разом; медленно перебирает пряди против света, и ему приятно видеть, как они струятся серебристой волной…
– Я знаю. Но теперь мне было бы трудновато. Она больше не настаивает, проворно закалывает волосы и будто погружается в тёмный омут своих мыслей. Можи поочерёдно протягивает ей маленькие янтарные шпильки, чёрную бархатную ленту, шляпку, перчатки…
И вот она уже такая, какой пришла; вожделение пронзительно кричит в душе толстого мужчины, осыпая его самыми грубыми насмешками… Но Минна, уже готовясь уйти и опираясь одной рукой на зонтик, обращает к нему своё очаровательное и совершенно новое лицо – с глазами, томными от слёз, с ласковым печальным ртом, алеющим от возбуждения. Она обводит прощальным взглядом стены с приглушённой зеленью обоев, окна, за которыми меркнет мандариново-жёлтый свет, японский халат, пламенеющий в сумраке, и говорит:
– Я жалею, что приходится уходить отсюда. Вы не можете знать, как необычно для меня это чувство…
Можи склоняет голову:
– Могу. За всю жизнь я мало чего сделал хорошего и чистого… Оставьте же мне для бутоньерки этот цветок: ваше сожаление.
Взявшись за ручку двери, она еле слышно спрашивает, и в голосе её звучит мольба:
– Что же мне теперь делать?
– Вернуться к Антуану.
– А потом?
– Потом… откуда же мне знать… Ходить пешком, побольше гулять, заниматься спортом и благотворительностью…
– Шить…
– Ну нет! Это вредно для пальцев. Остаются ещё книги…
– И путешествия. Спасибо. Прощайте…
Она подставляет ему щёку, колеблется, чуть приоткрыв губы.
– Что такое, детка?
Она хмурится, ломая благородную чистую линию своих светлых бровей. Ей хочется сказать: «Вы для меня неожиданность – приятная, немного мучительная, чуть смешная и очень печальная неожиданность… Вы не подарили мне сокровище, которое я должна получить и за которым нагнусь даже в грязь; но вы отвлекли мои мысли от него, и я с удивлением узнала, что в тени великой Любви может расцвести совсем не похожая на неё маленькая любовь. Ибо вы меня хотели, но смогли отречься от своего желания. Значит, во мне есть что-то более дорогое для вас, чем даже моя красота?..»
