Около гардероба она резко останавливается и поворачивается. Бледный мальчик, следующий за ними на расстоянии, также останавливается.

– Вы подождёте минутку, господин Можи? Я только сниму коньки и догоню вас… Будьте так любезны, найдите мне фиакр…

Пока журналист торопится на улицу мелким семенящим шагом толстяка, любовники стоят неподвижно, в одиночестве среди множества незнакомых лиц. Яростный блеск в глазах Минны приказывает Жаку Кудерку осмелиться на поступок, бросает ему вызов, подавляет его своим презрением… Но незримая нить, которая связывала их, вдруг словно обрывается, и он трусливо проходит мимо, понурив голову и втянув плечи…

На улицу уже опустился покров печальных весенних сумерек; фиолетовая дымка, усеянная жёлтыми огнями, с такой влажной ласкою касается щёк, что кажется, будто это лист душистой пальмы или цветущая ветвь яблони… Минна с натянутыми до предела нервами поражена и с наслаждением вдыхает тёплый воздух, чуть колеблемый дуновением лёгкого ветерка…

– Хорошо, не правда ли? – отвечает Можи на её еле заметный вздох. – Посмотрите-ка на этот зелёный закат, у меня от него разливается голубизна в душе!

– Как чудесно! Вы нашли фиакр, господин Можи?

– Вы непременно хотите заполучить этот гроб на колёсах? Здесь можно встретить только бесстыжих мародёров или же добряков на разбитых колымагах…

– О нет! Напротив, мне хочется пройтись пешком… И она молча устремляется к дому, не ожидая ответа Можи.

– Ах, маленькая мадам, – сипит, задыхаясь, её спутник. – Вот когда я начинаю с сожалением вспоминать об Ирен Шолье…

– Неужели? Почему же?

– Да потому что она каракатица – шесть дюймов ножек, а затем сразу начинается голова – и рядом с ней я кажусь высоким и стройным мужчиной, порывистым и стремительным юношей! Тогда как рядом с вами… мы вдвоём напоминаем басню: «Бульдог однажды полюбил левретку…» Но под крышей я обретаю все свои выдающиеся качества! Не стану скрывать, что я мужчина от пяти до семи, мужчина для дома и для умных разговоров после любви! (Боже мой! Уже улица Бальзака! Я должен успеть во всём признаться вам до Звезды!) Итак, я говорил, что внушаю доверие, с охотой принимаю его, но никогда не возвращаю назад, я советую и расточаю похвалы. Нужно ли добавлять, что я умею охлаждать напитки, заваривать чай и исполнять все обязанности горничной, а также…

– …говорить только о себе? – лукаво осведомляется Минна.

– Шамфор сказал: «Говорить о себе означает заниматься любовью».

– Шамфор в самом деле это сказал?

– Почти. По своему темпераменту он не был склонен к безапелляционным суждениям.

– Что вы говорите!

– Да ведь мы, знаменитые литераторы, все скроены на один манер, очаровательная маленькая мадам. Жизнь немного утомила нас, но не лишила обаяния! И если бы вы захотели…

– Если бы я захотела… чего?

Она останавливается на углу, кокетливая, податливая, доступная… Можи видит, как блестят её зубы, и тщетно пытается разглядеть глаза под широкими полями шляпки…

– Чего? Не сочтите, что я насмехаюсь, но у меня есть масса японских миниатюр на шелку, из Чакья-Муни и Камасутры…

– Что это такое?

– Индийские любовные трактаты, чёрт возьми! Да, у нас будет чем заняться, будет, говорю я, целая неделя… совершенно безупречного времяпровождения! Придёте?

– Не знаю… Возможно… да…

– Но только без шуток, прошу вас! Я серьёзный человек! Поклянитесь, что будете хорошо вести себя!

Она улыбается, не даёт никаких обещаний и расстаётся с ним, премило подав пальцы для поцелуя.

«Ах, какая красивая девочка! – вздыхает Можи. – Подумать только, если бы я был женат, у меня могла быть такая дочка!..»

Когда запыхавшаяся Минна входит в дом, Антуан сидит за столом. Он сидит за столом и ест свой суп. Он сидит за столом, это не подлежит никакому сомнению. Минна, с трудом переводя дух, не может поверить своим глазам. В столовой слышится только неприятный стук ложки о тарелку. Каждый раз, когда Антуан подносит ложку ко рту, на пузатом медном боку лампы отражается чудовищная рука и кончик фантастического носа.

– Как? Ты уже за столом? Который же теперь час? Я опоздала?

Он пожимает плечами:

– Вечная песня! Разумеется, ты опоздала! Разве может быть иначе? Только если Ледовый дворец сгорит, ты вернёшься вовремя!

Минна понимает, что это «сцена», первая, которую можно удостоить этим названием. Она не будет делать ничего, чтобы избежать её. Сняв шляпку, она резко вынимает длинные шпильки, словно кинжалы из ножен, и садится, глядя в лицо опасности.

– Надо было зайти за мной, дорогой. Тогда ты мог бы совершенно спокойно следить за мной.

– Когда дело доходит до слежки, о спокойствии думать не приходится! – парирует Антуан.

Минна негодующе вскакивает:

– А, так ты признаёшь, что следишь за мной! Это что-то новенькое… пожалуй, даже лестное для меня!

Он ничего не отвечает, кроша кусок хлеба на скатерть.

Да, он следит за ней. Минна, думая о своём, не проявляла должного внимания к Антуану в течение некоторого времени. А он меняется; он меньше ест и меньше говорит, он мало спит, ибо в него медленно проникает трёхликая тревога: Минна! Её улыбка, затем мучительный сон, затем оскорбительный смех этой маленькой Гекаты сливаются в душе Антуана в таинственное лицо незнакомой, чужой женщины…

«Мне понадобилось на это немало времени», – признаёт он с печальной иронией.

Он сложил в портфель и унёс в контору фотографии Минны, относящиеся к самому разному времени, чтобы сравнить их между собой. Вот здесь ей семь лет, у неё остренькая мордочка худого котёнка. Вот она в двенадцать лет, с длинными кудрями, и уже какие глаза! «Надо было быть идиотом, чтобы довериться подобным глазам!..» А вот она застыла в неловком напряжении, у неё скорбный рот – это тот год, когда её нашли без сознания у дверей, с волосами, забитыми грязью…

«Да, да, я был идиотом и по-прежнему остаюсь им! Но ведь… Она моя, моя! И в конце концов я…» Однако он не знает, что надо делать в конце концов, и, как неопытный юноша, начинает выяснение отношений с семейной сцены.

Мука его стоит перед ним, серьёзная и угрожающе-свирепая. А что означает эта приподнятая губа, побелевшая от гнева? Ещё одна незнакомая деталь на лице, которое он, казалось, знал до мельчайших чёрточек, до перламутровой синевы век, до ветвистых прожилочек вен? Неужели каждый день будет вносить изменения в эту красоту, чтобы тревожить его страшными сомнениями?

– Ты ничего не ешь?

– Нет. К твоей манере пробуждать у людей аппетит мне придётся привыкнуть.

«Вот так, – говорит себе в бешенстве Антуан, – она шляется неизвестно где, пока я вкалываю, а затем она же устраивает мне выволочку! Да, ну и муж из меня вышел!..»

– Я что, не имею права ничего сказать? – кричит он. – Ты пропадаешь целыми днями, неизвестно с кем и невесть где, а если я позволяю себе замечание, мадемуазель недовольна…

– Прошу прощения: мадам! – прерывает она его холодно. – Ты забываешь, что я твоя жена.

– Гром и молния! Нет, я всё время об этом помню! Это должно измениться, или нам придётся выяснить…

Минна поднимается, аккуратно сворачивая салфетку.

– Что же нам придётся выяснить, позволь спросить?

Антуан прилагает чудовищные усилия, чтобы сохранить спокойствие, и тычет кончиком ножа в скатерть. Борода его трясётся, на горбатом носу начинает дёргаться крупная вена… Минна неторопливо поправляет в зелени вазы покосившийся лист папоротника…

– Нам придётся выяснить! – взрывается он. – Придётся выяснить, почему ты перестала быть прежней!

– Что?

Она стоит прямо перед ним, положив ладони на стол. Он смотрит на это настороженное лицо, на тонкий треугольник подбородка, на непроницаемые глаза, на серебристую волну волос…

– Прежней, чёрт побери! Какого дьявола, я же не слепой!

Она не меняет позы, выражающей презрение к словам мужа, и размышляет: «Он ничего не знает. Но может стать излишне докучным». Ласковой интонацией, дружелюбным жестом руки, положенной на плечо, она могла бы укротить его гнев, привлечь к себе – ещё пылающего от возбуждения, но уже смущённого и любящего… Она знает об этом. Но не протянет к нему руки. Этот внезапный срыв Антуана, равно как и преследование маленького барона Кудерка, подстерегающего её, но не смеющего угрожать, – всё будет разрешено самой судьбой, за изгибами которой Минна следит со вниманием, но безучастно.