– Хоп, Ирен!

Она с сожалением поднимается, закидывает на плечо конец шарфа, увлекая вместе с ним банановую кожуру, и громко произносит:

– Ну вот, и до зубочисток дело дошло! В гостиной опять будут клянчить чего покрепче. Тем хуже для меня! Иначе все захотели бы здесь ужинать… Минна, вы будете барышней, что разливает кофе и подаёт ликёры.

Минне нравится играть эту непростую роль, пробираясь с хрупкими чашечками, кофейником и щипчиками для сахара через толпу приглашённых… Она исполняет свои обязанности с отменным старанием, с притворной прилежностью наивной девочки, что умиляет разомлевших после ужина гостей.

– Какое сокровище, мой дорогой, эта маленькая женщина! У неё такая мордашка, будто она готова штопать носки, ты не находишь?

Можи разгорячился настолько, что исповедуется юному поэту, слишком молодому, чтобы не пресытиться уже женской красотой…

– Эту шейку хочется душить! А волосы! А глаза! А… Перед ним появляется щуплая ликующая Ирен Шолье.

– Ну-ну, Можи, успокойтесь! Признайтесь, что я хороший друг. За столом, чтобы расчистить вам поле битвы, я занимала её мужа!

– Это правда, и мы с вами сочтёмся. Малышка потрясающе мила! Чёрт возьми, если бы я встретил её на необитаемом острове… или хотя бы в моей спальне…

– Бедный Можи, мне вас жаль! С Минной всё это бесполезно.

Литератор поднимает тяжёлые плечи:

– Честная женщина? Тем более! Кто не грешил, тот ничего не опасается.

– Как посмотреть, – небрежно бросает Ирен, прикрыв густыми ресницами глаза. – Для некоторых мужчин это пустое место…

Можи, чтобы не упустить ни слова из разговора, суёт сигарету в вазу с розами.

– Не может быть! Значит, она… Расскажите мне всё! Ведь мы же старые кореша, Ирен!

– Сейчас ими стали! – говорит она насмешливо. – Вы слишком любите скалить зубы, мой толстячок, так что придётся вам обойтись без моей помощи.

Уверенная в том, что зёрнышко лжи упало на подготовленную почву, она спокойно направляется встречать семейные пары. Их немного: преобладают холостяки и женатые мужчины, явившиеся без спутниц жизни. Она улыбается, протягивает руки с блестящими ногтями и грязными ладонями. Большая ледяная гостиная наконец заполняется народом, теряя звучную гулкость пустой квартиры, сдающейся внаём. Ирен позволяет себе затянуться сигаретой, а Минна разливает ликёр, такая благовоспитанная и трогательная в своём сине-зелёном платье…

– Чуточку сухого Кюрасао, сударь?

Она произносит это изысканным тоном, в котором звучит вежливая усталость…

– Чуточку сухого Кюрасао, сударь?

Ответа нет. Минна поднимает голову и видит перед собой только что вошедшего маленького барона Кудерка… Он не может опомниться от изумления. Почему она не сказала ему, что они увидятся сегодня вечером? И почему она ничуть не взволнована? В конце концов, всего лишь пять часов назад на улице Христофора Колумба она снимала подвязки с таким очаровательным и таким неуместным целомудрием… При этом воспоминании он начинает слегка задыхаться, и его свежее детское лицо мгновенно заливается жарким румянцем…

– Но, – бормочет он, – вы, стало быть, здесь?

– Как видите, – произносит она насмешливо, улыбаясь ему глазами.

Всунув в его ладони полный стакан, она удаляется, подобная равнодушной Ребе, чтобы предложить ликёр Антуану.

– Ирен Шолье видела… И Можи тоже…

– Господи! Ирен, что это с мальчиком? – еле слышно выдыхает Можи, в высшей степени заинтригованный происходящим. – Вы заметили, как он дёрнулся?

– Вас это удивляет? А меня нет! Неужели вы ничего не знали? Маленький Кудерк без ума от неё, а ей хоть бы что. Должно быть, она его здорово осадила; пожалуй, ему лучше не попадаться ей больше на глаза!

– Он никак не опомнится: вы только посмотрите на него… Бедный мальчик! Мне его просто жаль!

– Жаль? Мой дорогой, неужели вы думаете, что все женщины порхают по гарсоньеркам? Это поразительно! Так и надо этому маленькому Кудерку! Я предпочитаю женщин, которые умеют постоять за себя!

Это, впрочем, истинная правда; Жак Кудерк страдает. Он с трудом переносит своё новое положение счастливого любовника. Ещё неделю назад флирт с Минной был для него приятным раздражением нервов, восхитительным опьянением от лёгкого вина, когда голова кружится, но ноги прочно стоят на земле. Он предпочёл бы сражаться на глазах Минны, бросить вызов всему миру, похитить другую женщину, чтобы Минна узнала об этом и восхитилась его доблестью; но он не в состоянии выносить эту угрюмую пылкую любовь, столь близкую к боли и слезам, – любовь, порождённую первой же минутой обладания, выползшую на свет из тёмного убежища, где она дремала, дожидаясь своего часа…

Жак страдает от ревности, потому что любит, и мука делает его слегка согбенным, неловким, похожим на юного ревматика.

Не обращая внимания на пианиста, который с шумом исполняет надоевшую прелюдию Листа, Можи подходит к Минне, и Жак Кудерк видит, как она воркует с журналистом и заливается томным смехом.

«Сегодня она только один раз засмеялась, – подумал он, – когда назвала меня глупым. Господи! Я ещё глупее, чем она полагает… Какая мерзкая рожа у этого Можи! Похож на „Принца туманов“ с рисунков Уолтера Крейна… Тем хуже! Сейчас я запущу блошку в ухо мужа!»

Жак Кудерк, вздёрнув свой нос Гавроша и изобразив на губах улыбку, решительно направляется «ябедничать» к Антуану, который мирно курит возле стола для покера, в обществе зрелых мужчин, ибо благодаря бороде и серьёзной лошадиной физиономии он приобрёл вес в кругу людей старшего поколения. А кроме того, творец «барбитос» не должен порхать в компании с жиголо!

– Добрый вечер, сударь…

– Дражайший сударь, здравствуйте…

Они обмениваются рукопожатием, и Антуан отечески улыбается молодому человеку.

– Вы видели мою жену?

– Да… То есть… она разговаривала с господином Можи. и я не счёл возможным…

– Вы не знакомы с Можи?

– Можно сказать, нет… Он принадлежит к числу ваших друзей?

– Нет, что вы. Я встречаю его здесь, а иногда и в других местах. Он забавляет Минну.

Жак бросает на Антуана яростный взгляд:

– Очаровательный малый, конечно! Немного распущенный, как все люди богемы, но холостяку это простительно…

– Я бы так не сказал!

– Я тоже! – неосмотрительно воскликнул Жак, неожиданно стыдливо покраснев. – Знаю, что все в один голос твердят, будто я веду распутную жизнь, но это преувеличение, поверьте мне! В любом случае меня не сравнить с Можи, который не гнушается спать со старухами!

Антуан, подняв брови, смотрит на Можи, по-прежнему болтающего с Минной.

– Вот как? Он спит со старухами?

– Со старухами – это сильно сказано… с одной дамой в возрасте, крашеной блондинкой… Почему – кто его знает! Ибо он скорее предпочитает молоденьких…

– Потрясающе, – заявляет Антуан.

В голосе его звучит такое восхищение, что маленький Кудерк не может скрыть негодования.

– И вам это не противно?

– Мне? Да это же изумительно, дорогой мой! Вы могли бы положить меня в постель к старухе на семь лет… я останусь, как… как не знаю что… даже выразить не могу!

Разочарованный барон Кудерк встаёт.

– Вы позволите, сударь? Кажется, госпожа Минна подаёт мне знак.

Это вовсе не знак – просто брови Минны упрямо сдвигаются. Она всё видит, она чувствует опасность, против которой восстаёт её доблестная коварная душа.

Она подозрительно смотрит на приближающегося к ней Жака… Однако мальчик всё-таки очень мил и как хорошо одет!

«У Можи брюки поскрипывают, – думает она, – и мне совсем не нравятся эти муаровые подкладки… Но Жак уж слишком юн! Это удивление, этот румянец при виде меня! Как я могла надеяться, что такой молоденький мальчик может сделать из меня женщину… подобно всем остальным! Подумать только, ведь Марта Пейе один раз сказала: „Я как Билити: если со мной любовник, то потолок может обрушиться, а я и не замечу!“ Вот и Жак такой, как Билити… О, я его ударю!»

Она слегка поворачивается к Можи, чьё дыхание согревает ей плечо: «Этого нельзя упрекнуть в том, что он слишком молод… скорее наоборот. Некрасивый… Но эта самоуверенность, этот девический голосок, эта оскорбительная нежность и… не знаю даже, как назвать… ещё что-то! Да, да, – удручённо обрывает она саму себя, – что-то такое есть во всех мужчинах, пока не познакомишься с ними поближе!»