– Да, я знаю! Твои отношения с Плейелем! И реклама в газетах, зависящих от Шолье! И Люнье-Поэ, который хочет заказать «барбитос» для балета с Айседорой Дункан! Говорят тебе, я всё-всё знаю! Через десять минут буду готова!

«Но если она всё знает, – говорит себе Антуан, оставшись один в гостиной, – зачем же она спрашивает, важен ли для меня этот ужин?»

Любви Антуана чужды уловки и разумная умеренность. Он излишне нежен в своей нежности, излишне весел – в весёлости и чрезмерно озабочен в заботах. Быть может, между ними и нет других барьеров, кроме этой потребности Антуана – «этой мании», по словам Минны, – быть откровенным и прямым? Однажды дядя Поль, отец Антуана, сказал сыну в присутствии Минны: «Нужно всегда остерегаться первого движения души!» Минна почтительно ответила: «Как это верно!», – добавив про себя: «…особенно если люди не умеют непринуждённо лгать. Это лентяи, которые не дают себе труда немножко пригладить истину, хотя бы из простой вежливости или ради собственной выгоды…»

Антуан принадлежит к числу подобных неисправимых людей. Каждую секунду он восклицает, обращаясь к Минне: «Я люблю тебя!» И это правда. Истинная и цельная, образцовая правда.

«К чему бы мы пришли, – задаётся философским вопросом Минна, – если бы я изрекала сходные сентенции и отвечала бы ему с равной убеждённостью: „Я не люблю тебя!“»

Вот и сейчас, застыв посреди белоснежной гостиной, он честно спорит с отсутствующей Минной: «Зачем она спрашивала, если всё знает?» Он задевает, проходя, «барбитос», собранный у Плейеля. Огромная лира издаёт жалобный мелодичный стон: «Боже мой! Модель номер восемь!» Он осторожно ощупывает её и улыбается в зеркало своему отображению бородатого рапсода.

Антуан не хватает звёзд с неба, но у него достаточно здравого смысла, чтобы осознавать это. Снедаемый мучительным желанием вырасти в глазах Минны, он, с разрешения своего патрона Постава Лиона, урывает несколько часов от ведения бухгалтерского учёта фирмы Плейель, дабы посвятить это время реставрации греческих и египетских инструментов. «Я бы мог заняться и автомобилями, – откровенно говорит он самому себе, – но только за „барбитос“ я, быть может, сумею получить красную ленточку…»

Дверь спальни отворяется. Антуан вздрагивает.

– Я же говорила, что буду готова через десять минут, – раздаётся торжествующий голосок. – Посмотри на часы!

– Это поразительно, – соглашается лучший из мужей. – Как ты красива, Минна!

Трудно сказать, красива или нет – но очаровательна и оригинальна безусловно. Впрочем, такой она была всегда. На ней платье из зелёного тюля, переливающегося сине-зелёными и зелёно-синими волнами – цвета аквамарина. Серебряный пояс, серебряная роза под кромкой скромного декольте – вот и всё. Но прибавьте к этому хрупкие плечи Минны, сверкающие волосы Минны и её удивительные чёрные глаза, сразу приковывающие к себе внимание на этом светлом фоне, а под ожерельем – жемчуг величиной с рисовое зёрнышко – два трогательных крохотных выступа…

– Пойдём скорее, моя куколка!..

В гости к Шолье приходят, изготовившись к бою, сжав кулаки и крепко стиснув зубы, дабы вовремя отразить внезапную атаку. Самым сильным удаётся придать лицу благостное и спокойное выражение – как у хорошего друга, пришедшего провести приятный вечерок с добрыми друзьями. Но таких немного.

Как правило, если кто-то в течение дня заявляет: «Сегодня я ужинаю у Шолье», к нему оборачиваются с ироническим интересом, говоря «Да?», что означает: «Удачи вам! Вы в хорошей форме? Размяли мускулы?»

Лишённый этого романтического ореола, салон Шолье вряд ли привлекал бы к себе стольких храбрецов. Разумеется, госпожа Шолье – сущая гарпия, но есть ещё безмятежные умы, на которых подобное утверждение произвело бы не большее впечатление, нежели, например, фраза: «Госпожа Шолье немного горбата».

Это поразительное существо выставляет напоказ злобность, как другие люди – пороки. Практичная, она сумела стать притчей во языцех, говоря о себе, только о себе и ещё раз о себе. Терпеливая, она в течение пяти или шести лет начинала любой разговор со слов: «Я, будучи самой злой женщиной в Париже…» И теперь Париж повторяет с трогательным единодушием: «Госпожа Шолье, будучи самой злой женщиной в Париже…»

Возможно, в ней живёт неутолённая жажда деятельности, энергия горбуньи, чьё уродство таится внутри, ибо её хилое тело венчает великолепная, роскошная голова восточной еврейки.

Муж её, робкий и скромный труженик, пребывает в состоянии вечного испуга перед своей грозной подругой. Его охотно называют «бедняга Шолье», поскольку курносая физиономия маленького идальго несёт печать меланхолии, как бывает у неизлечимых больных, покорившихся судьбе. Он с горделивым терпением сносит несчастье быть мужем такой жены, и в его молчании слышится: «Оставьте меня в покое с вашей жалостью; да, я её муж, но я сам того захотел!»

Ирен Шолье одевается в дорогих магазинах, носит белые кружевные или тюлевые платья, которым не помешало бы чаще встречаться с красильщиком-чистильщиком, подержанные собольи меха и белые перчатки, всегда немного запачканные из-за нервической суетливости маленьких рук – рук, которые вечно что-то перебирают и хватают, постепенно накапливая пыль с безделушек, крем с пирожных, масло с сандвичей и ржавчину с окислившейся цепочки на шее, постоянно терзаемой влажными беспокойными пальцами.

У себя дома Ирен Шолье. сидя на самом краешке стула, чтобы казаться выше, занимает позицию в глубине громадной квадратной гостиной – прямо напротив двери, дабы видеть своих друзей, едва они войдут, а затем наблюдать, как пересекают они сверкающий, словно водная гладь, паркет, не сводя с них злобного взгляда прекрасных жестоких глаз.

Такова была странная подруга, дарованная Минне волей случая. Ирен устремилась к молодой женщине с восторгом коллекционера, жаждущего украсить редким экземпляром свою коллекцию, изучить его и разобрать на части, чтобы затем отбросить за ненадобностью. Благодаря этой страсти она всегда излучала любезность к новым знакомцам… А кроме того. Антуан совсем, совсем неплох. Боже мой… рослый и бородатый, немножко похожий на смешного славного бразильца… В силу своей предусмотрительной чувственности Ирен начинает думать о будущем.

– А, вот и они наконец!

Антуан, следуя за Минной, которая скользит по блестящему паркету, будто по катку, бормочет невнятные извинения и припадает к протянутой руке госпожи Шолье. Но та даже не смотрит на него, оценивающе присматриваясь к туалету Минны…

– Вы, наверное, опоздали из-за этого красивого платья, дорогая?

Она не столько спрашивает, сколько изрекает приговор; но Минну это совершенно не тревожит. Неулыбчивые чёрные глаза пересчитывают приглашённых мужчин, и она забывает поздороваться с Шолье, который утомлённо восклицает, не в силах даже на секунду проникнуться должным энтузиазмом:

– Как вы напоминаете сегодня суровую дочь Зигфрида и Брунгильды!

– Вы с ней были знакомы? – шутит польщённая Минна.

– Ни я, ни кто-либо другой, милое дитя: печальные обстоятельства, разрушившие их семью, помешали ей появиться на свет.

Ирен прерывает книжную дискуссию так, словно объявляет о неизбежном наказании:

– Минна, с вами хочет познакомиться наш друг Машен.

На сей раз Минна, похоже, стряхивает привычное безразличие: Машен-академик, Машен – автор «Восточного призрака» и «Разочарованных», Сам Машен!.. «Этот человек должен понимать толк в любовных наслаждениях!»– говорит себе Минна… Она с большим вниманием склоняется к маленькому подвижному человечку, который целует ей руку… «Ах, мне казалось, что он моложе! И он слишком быстро перестал смотреть на меня… очень жаль!»

Ирен Шолье поднимается, волоча за собой двухметровый шлейф из пропылившегося гипюра, подаёт руку Машену. Величественный наклон головы, напрягшееся, как струна, хилое тельце на угрожающе высоких каблуках – всё дышит горделивым сознанием успешно завершённой охоты: «Наконец-то я заполучила его, этого академика!»