ГОНВИЛ: Незвучною любовью, мой друг, незвучной, но глубокой… Что же меня ты спрашиваешь? ЭДМОНД: Так. Не знаю… Прости меня… Не надо ведь о мертвых упоминать… О чем мы говорили? Да, — о моем недуге: я боюсь существовать… Недуг необычайный, мучительный, и признаки его: озноб, тоска и головокруженье. Приводит он к безумию. Лекарство, однако, есть. Совсем простое. Гонвил, решил я умереть. ГОНВИЛ: Похвально. Как же ты умереть желаешь? ЭДМОНД: ГОНВИЛ: ЭДМОНД: Там, вон там, в стене, на полке, за черной занавеской — знаю, знаю,— стоят, блестят наполненные склянки, как разноцветные оконца — в вечность… ГОНВИЛ: …Иль в пустоту. Но стой, Эдмонд, послушай, — кого-нибудь ведь любишь ты на свете? Иль, может быть, любовью ты обманут? ЭДМОНД: Ах, Гонвил, знаешь сам!.. Друзья мои дивятся все и надо мной смеются, как, может быть, цветущие каштаны над траурным смеются кипарисом. ГОНВИЛ: Но в будущем… Как знать? На перекрестке… нечаянно… Есть у тебя приятель, поэт: пусть скажет он тебе, как сладко над женщиной задумчивой склоняться, мечтать, лежать с ней рядом — где-нибудь в Венеции, когда в ночное небо скользит канал серебряною рябью и, осторожно, черный гриф гондолы проходит по лицу луны… ЭДМОНД: Да, правда, в Италии бывал ты, и оттуда привез — ГОНВИЛ: ЭДМОНД: Нет, сказочные смерти, играющие в полых самоцветах… Я, Гонвил, жду… Но что же ты так смотришь, гигантский лоб наморщив? Гонвил, жду я, ответь же мне! Скорее! ГОНВИЛ: Вот беспечный! Ведь до того, как друга отравлять, мне нужно взвесить кое-что, не правда ль? ЭДМОНД: Но мы ведь выше дружбы — и одно с тобою чтим: стремленье голой мысли… А! Просветлел… Ну что же? ГОНВИЛ: Хорошо, согласен я, согласен… Но поставлю условие: ты должен будешь выпить вот здесь, при мне. Хочу я росчерк смерти заметить на твоем лице. Сам знаешь, каков твой друг: он, как пытливый Плиний, смотреть бы мог в разорванную язву Везувия {4}, пока бы, вытекая, гной огненный шипел и наступал… ЭДМОНД: ГОНВИЛ: Или ты боишься, что свяжут смерть твою со смертью… Стеллы? ЭДМОНД: Нет, о тебе я думал. Вот что! Дай мне чернил, бумаги. Проще будет. (Пишет.) Слышишь, перо скрипит, как будто по листу гуляет смерть костлявая… ГОНВИЛ: ЭДМОНД: Да… Ведь я свою свободу подписываю… Вот… Я кончил. Гонвил, прочти. ГОНВИЛ: (читает про себя) «Я умираю — яд — сам взял — сам выпил»… так. ЭДМОНД: ГОНВИЛ: Не вправе я удерживать тебя. Вот — пузырек. Он налит зноем сизым, как утро флорентийское… Тут старый и верный яд. В четырнадцатом веке его совали герцогам горячим и пухлым старцам в бархате лиловом. Ложись сюда. Так. Вытянись. Он сладок и действует мгновенно, как любовь. ЭДМОНД: Спасибо, друг мой… Жил я тихо, просто а вот не вынес страха бытия… Спасаюсь я в неведомую область. {5}Давай же мне; скорей… ГОНВИЛ: Эдмонд, послушай, быть может, есть какая-нибудь тайна, которую желал бы ты до смерти… ЭДМОНД: Я тороплюсь… Не мучь меня… ГОНВИЛ: ЭДМОНД: Прощай. Потом плащом меня накроешь. |
