Мазь какую против бороды купить?

Знакомая буфетчица остолбенела, когда Жмачкин подошел за кружкой пива.

— Какой вы сегодня красавчик! — засюсюкала она. — Помолодели! Бородку отпускаете? Это теперь модно! Тут к нам художник приходил, молоденький, на стекле раков рисовал, тоже с бородкой…

Помолодел! Верно! С ним что-то случилось, а буфетчица отыскала слово, которое попало в самую главную точку. Он и в зеркало боялся смотреть, брился на ощупь. На голове-то, волосы тоже закурчавились и потемнели до сизи. Когда это было, что его за смоляной волос Цыганом девчата дразнили? Лет двадцать назад?

Не припомнить. Разве о кудрях думалось, когда в магазинной подсобке шприцем вино из бутылок вытягивал?

Помолодел! Представь себе, Жмачкин, что ты ив самом деле омолодился. Смешно! С паспортом неувязочка получится, недовес по годам. Слыхал ты нечто подобное? Нет. И никто не слыхал.

А тут — приходишь в амбулаторию: «Здрасьте, товарищ доктор, я омолодился». — «Как? Что?» Шум, треск… Сестрички, конечно, из соседних кабинетов сбегаются. Академики на собственных машинах приезжают. Фотографии в газетах. И Жмачкину крышка, все его барыши кастрюлькой накрылись. Жить не дадут! Посадят на манную кашу, ради науки исследовать начнут. Захочешь пива холодненького, а тебе — манную кашу. Затиснут в какой-нибудь научный институт, заставят жить благородно. Академики, конечно, на жмачкином омоложении большие деньги заработают, сами будут дома по коньячку прохаживаться, а ему кашу с витамином и пижаму больничную. А он не хочет!

Что-то неведомое и слишком большое наваливалось на Жмачкина, непосильное для мелкой его души и мелких мыслей.

Мертвая пустая дача ждала его.

Впрочем, в тот день голубая вода подземного источника все изменила, и дача ожила. Ручеек голубой воды добрался до забора, наткнулся на столб, изменил направление, потек вдоль границ жмачкиных владений, пропитал землю, в которую были вкопаны столбы, — и забор преобразился. Жмачкин гордился своим забором. На плотно притиснутые, паз в паз, доски, что стояли глухой стеной, он набил второй слой досок вдоль и внахлестку. Сейчас из каждого сучка, из каждой трещины в серых досках торчали зеленые, коричневые, розовые, бледно-зеленые и коричнево-красные побеги.

На многих молодых побегах набухли почки, а кое-где почки уже лопнули, выпуская на волю влажные листья.

Но листья на заборе, Жмачкин увидел не сразу. Первое, что он увидел, — яблоки. Крупные, с ярко-красными прожилками; они пригнули своей сочной тяжестью ветки яблони, растущей возле калитки. Жмачкин подумал, что он сходит с ума или выпил слишком много. Вперемежку с яблоками дерево усыпали бело-розовые цветы. Яблоня цвела и плодоносила одновременно, а на дворе октябрь… Жмачкин дотронулся до яблока и глупо ухмыльнулся.

«Расцветали яблони и груши…» Осекся, услышав журчание воды.

За то время, пока он в своей «Скупке» перебирал рубли и трешницы, голубые струи набрали силу и теперь журчали, звенели, плескались, наполняя весь сад звоном и ароматом. Жмачкин увидел голубой фонтан, вспомнил, что этой ночью он спал, уткнувшись лицом в приятно пахнувшую влажную землю, ощутил на лице шелковистую, упругую бороду и смутно осознал, что есть прямая связь между яблоками, бородой, молодыми осинами, выросшими на месте скамьи, и голубой водой, распространяющей вокруг себя удивительный запах бодрости и свежести.

Пройти к самой даче оказалось нелегко — прочный ковер жесткой травы доходил Жмачкину почти до пояса. До крыльца дачи было двадцать два шага — Жмачкин измерил свое владение вдоль и поперек. Сегодня пришлось двадцать два раза выдирать ноги из плотной путаницы травяных капканов. Еще утром травы не было.

А дача… Она цвела! Вся дача была покрыта цветами. Тесовая обшивка стен выпустила из себя тысячи голубых цветов…

«Можно торговать цветами или яблоками, — подумал Жмачкин. — Цветы сейчас дорогие. Если оборвать цветы со всех стен и завернуть букеты в целлофан, за каждый букет можно просить два рубля. Дадут! Дураки дадут! А потом дураки припрут на дачу и увидят цветущие стены. Они отдерут доски, а под досками-то кирпич! Вот у него какая дача! Каменная. А вы как думали? Каменная, ей цены нет. А старые доски — для маскировочки. Дача-то двойная! Накось, выкуси!

Бедный Жмачкин кое-как сколотил себе хибарку на старости лет — вы так думали? Стены в полтора кирпича — вот как!

Когда отдерут доски, все откроется. Будут копаться на его участке. А здесь в земле тайком и газ проложен, и водопровод.

Жмачкин желает жить с удобствами и ничего за них не платить.

У него ванна в доме имеется. Думали, Жмачкин в бане веничком махает? Такие его удовольствия?

Начнут копаться, до главного докопаются — до «сливок», что с коньяка снимал, до магнита под весами. Приедут из газет — и загремел Жмачкин, загремел. Другим, конечно, польза — кому омоложение, волосы на лысине, кому яблоки зимой и осенью, а ему крышка! Ему лично голубая вода ни к чему, ему лично пользы не будет., Заткнуть глотку голубому источнику, вот что надо, зашлепать его глиной, завалить каменюгами, задавить… Он рванул со столба веранды охапку голубых цветов, занозил руку, выругался и тут же испугался громкой ругани — вдруг услышит кто-нибудь, подсмотрит, как ругается Жмачкин на облепленную цветами дачу. Схватил тяжелую совковую лопату и воткнул ее в кучу слежавшейся глины, приготовленной для фундамента давно задуманной пристройки.

— Я тебя звал? — зашипел Жмачкин и подкрался к голубому фонтану с полной лопатой глины, — Я тебе разрешал?

Он с наслаждением шмякнул глину на звенящие струи. Упруго выскользнув из-под глинистой лепешки, голубая вода веером брызг ударила в Жмачкина.

— Не нравится? Не уважаешь? — бормотал Жмачкин, ляпая глину на упрямый фонтан, путаясь в жесткой траве, вымокнув, как под ливнем. — Ты кто? Ты зачем? Мне без тебя плохо было? Да? Плохо? Погубить думаешь, гадина? Я тебе глотну-то заткну! Заткну!

На том месте, где только что бил подземный ключ, теперь лежала бесформенная куча сизой и мокрой глины. Жмачкин воткнул лопату в эту кучу, словно утверждая памятник на могильном холме и, с наслаждением освобождаясь от душевной тяжести, плюнул на холмик…

Маленькая кухонька с никудышным столиком, покрытым клеенкой, и старым венским стулом тоже была маскировкой. За дверью, похожей просто на дверь узкого стенного шкафа, находилась настоящая роскошная кухня — без окна, но освещенная модерновым польским светильником, с тремя холодильниками и шведским книжным шкафом. Жмачкин болезненно любил вкусно поесть.

Он был едоком особого сорта, наркоманом от еды, тайным обжорой и лакомкой втихую. Холодильники хранили югославскую ветчину в жестянках, напоминавших округло-продолговатыми формами свиной окорок, датские сыры, обернутые серебряной фольгой, греческие маслины в промасленной бумаге, венгерские ромовые конфеты, индийский растворимый кофе… Жмачкин уважал яркие этикетки с иностранными словами и потому купил как-то два десятка банок английской питательной смеси для младенцев. Даже приправленная перцем смесь оказалась тошнотворно-безвкусной, и банки пришлось выбросить. Впрочем, припасы свои он обновлял обильно и так же обильно они портились. Тухлятину Жмачкин скармливал своему псу-сторожу.

Жалея выбрасывать дорогую провизию, Жмачкин дожидался, пока тухлятины накопится много, и пес каждый раз шалел от обилия внезапно обрушившейся на него еды.

Некоторые продукты, к примеру, маслины и грибы, пес упрямо не жрал, их приходилось ночью закапывать в землю. Остатки после собачьей трапезы Жмачкин собирал и тоже закапывал.

В шведском книжном шкафу хранились поваренные книги. Пожелтевшие, в которых специи отмерялись лотами и унциями, первые послевоенные, рекомендующие капустные котлеты, и самые новые, в лакированных суперобложках. Но книги эти Жмачкин употреблял не к делу, а так — вприглядку. Читал вслух, запинаясь, мудреные поварские рецепты, а поглощал консервы и колбасу всухомятку. Стряпать что-нибудь стоящее — горячее и ароматное — опасался: вдруг лакомый запах полезет из трубы и щелей, разнесется по всему поселку?