Как лживая цыганка, гадал я себе счастливое бытье. Подвернется случай, куплю за проданную дачу квартиру, буду сдавать, а если что, из бабкиных хором в садовых пределах Кольца съеду на далекую «Бабушкинскую», но снова с полными карманами, и доживу безбедно, сыто до глубокой старости.

Раз в неделю я доставал из тайника деньги. Шел в обменку, причем никогда в одну и ту же два раза подряд, чтоб не примелькаться, – вон сколько возле обменок ворья шастает.

Через несколько месяцев я начал разбираться с моими вещевыми и духовными претензиями. Выяснил, что мне нужно и в каком количестве. Без чего обхожусь. Я узнал свои тарифы на уединенное гастрономическое безумство, развнедельный столик в недорогом ресторанчике, первый ярус в Большом театре и просто на непредвиденное.

Все было учтено в этом бюджете. Он виделся достойным и убедительным, не требовал работы, ну, может, самую малость. Главное – соблюдать расходы.

Я сросся с ним и не помышлял о другом бюджете.

Так ткался денежный вершок, которого как раз хватало на нагант.

*

Осенило! Из пальцев выпал карандаш. Нижняя губа дрогнула предчувствием слезы. Лжепродавец!

Как же я раньше не догадывался, что имел дело с подставным наемником? Боже мой, он даже не сказал мне на прощание пресловутое: «Если что, ты меня не знаешь», – или: «Забудь сюда дорогу». Ничего не сказал.

Так выяснялась вся правда огнестрельного товара.

Понятно, откуда взялся «макаров» и ТТ. Это была немудреная задача. Я вспомнил, как повторно ходил искать продавца. Никто не открыл. Отчаявшись, ждал во дворе. Знакомая старуха в синем и скромном, прямо из песни, фронтовом платке, та самая, что весело отказала мне в продавце, выгуливала звонкого старика. Орденоносная грудка его блестела, как у зеркального карпа.

Они кружили по двору цирковым парадом, перекликались своими одинаково молодыми голосами. Их обоюдная забота не носила отпечатка супружества. Все решила сумка, надетая старухой через плечо. Отсутствие на сумке красного креста снимало прилагательные намеки о сестре медицинской. В итоге оставалась просто сестра.

Старик держался подпоясано и бодро, в нем виделась военная закалка и выправка – не просто слабый ветеранец в нафталине, а самый настоящий старичок боевичок. Разговаривая, он громко командовал каждым словом.

Вот так и подтвердилась версия о бабкиной телефонной любви. Все сходилось: армия, сестра, мальчишеский голос.

Я горько подивился миру, в тесноте и обиде которого живу. Впрочем, было закономерным, что у бабки имелся посмертный сообщник.

У проклятого старика, конечно же, оставались с войны пистолеты. Так лжепродавца снабдили минимальным ассортиментом! В заготовленном исходе никто не сомневался. Хитрая раскладка цен не оставляла мне выбора. Спектакль поставили в квартире у старика и его сестры, впоследствии необходимой, чтобы отвадить меня от дома.

Что было невыясненным? Самая малость. Почему купили дачу именно за такую сумму, из которой я отваживался истратить не больше, чем требовалось на покупку наганта? Кто незаметно поучал, в каких пределах я смею отваживаться? Из каких неведомых расчетов исходил продавец, составляя лукавый прейскурант на оружие?

Головоломка больше не ломала головы. Ответы, точно ученики, обступили со всех сторон. Я приобнял их за хрупкие плечи: «Убил! Убил! Убил!»

Телефон.

– Пг’ивет. Не г’азбудила? Пг’едставляешь, я пг’осто была уверена, что петухи ссут по-ног’мальному, как собаки или люди. Оказалось, у них это пг’оисходит не диффег’енциг’ованно – кал и моча выводятся одновг’еменно – через клоаку. Только подумать, а такие, на первый взгляд, маскулинные птицы. Шпог’ы, гг’ебень…

Кажется, в ту секунду мои волосы, от висков, начали выгорать сединой ужаса.

Василиск! В народе говорили, что раз в сто лет петух несет яйцо, а если какая-нибудь баба выгреет его шесть недель под мышкой, то вылупится василиск, исполняющий все приказания своего инкубатора.

Мелкими иголочками слез закололо глаза. Нагант. Оборотень. Петушиный московский василиск. Он не оставит меня в покое. Он поклялся преследовать меня вечно, мстя за свою подмышечную мачеху!

*

Пришла в Москву Весна-Страшна. Вернулась лютая птица грач, с желтым клыком вместо клюва. Оттого вечно голодная. Летят грачи стаей в форме челюстей, кого встречают – загрызают до смерти.

Прилетают мертвоеды-скворцы. Строят им скворечники, чтобы думала птица, будто перед ней гроб с дырой. Залезет скворец внутрь, а там пусто. Выведет одного птенца, телом своим выкормит, пока не издохнет. Оттого скворцов всегда одинаковое число.

Вот, опять померещилось – нагант у виска щелкнул клювом.

Ведь и раньше бывало со мной, что слышались мне чья-то тихая речь, глубокий вздох, хотя некому было сказать и вздохнуть. Или насмотревшись до боли на солнце, я бежал в сумрак зашторенной комнаты, и перед ослепленными глазами, как корабли, наплывали зыбкие предметы, которых в комнате никогда не бывало. И тогда я понимал, что стул или торшер, увиденные мной, – это нагревшаяся до кипятка в глазных сосудах и нервах кровь, несущая варево образов. И ошпаренный, одураченный мозг, чтобы отделаться, выдает солнечному фантому пропуск в предмет. Это «ничто» получает с мозгового склада форму – «стол», «торшер» или еще что-нибудь. И пока светит солнце, никто не узнает правды о зримых предметах, не отличит, где истинное, а где нагретый лучами обман…

Любая криминальная поэма с разгадкой – всего лишь пакт о коллективной паранойе на добровольных началах между автором и читателем. Обе стороны присягают свято придерживаться внутренних законов логики, прилагающихся к этому пакту, не задумываясь даже: уместны, объективны ли понятия логики и закона при помешательстве?

К примеру, сыщик разъясняет, попыхивая трубкой, почему некая особа преступна. Мы удивляемся, но верим доказательствам и прозреваем, обретаем мудрый взгляд на прошлое, ставим жирно точку… а через ее орфографическую гнильцу в яблоко рассказа, только представьте, вдруг вползает психиатр! На кончике иглы дрожит лекарства солнечная капля, и прозорливый Шерлок обнажает для укола свои исколотые холмсы.

Что тогда?! По-прежнему ли безупречна в ваших глазах вся вышеизложенная дедукция? В моем случае было достаточно одного вопроса: откуда взялся продавец?

Окончательно топя подмокшую дедукцию, мысль нарисовала рыхлый, из провинциальных времен, блокнот, в котором сальные уголки страниц закручивались, как овечьи локоны. Там сразу отыскался телефонный номер, в упряжке «8.10», с носатым кучером – цифрой семь, везущим весь этот московский балаганчик кувыркающихся цифр: шестерок, девяток, неваляшек восьмерок, способных накликать пистолет – номер, который два года назад записал институтский знакомец, единственный полудруг, который частенько, по моей просьбе, выкатывал ящик своего стола, открывая пузатенькую пистолетную рукоять: «Не лучший вариант, но все-таки спокойней». И я, соблазненный увиденным, робко клялся когда-нибудь завести подобную рукоять в ящике письменного стола…

*

Так ли виноват я, что однажды не заметил револьверной ловушки, в которой замысловатый механизм пускается от ничего не значащего поступка, фразы или сочетания того и другого?

К примеру, чистишь зубы в девять часов тридцать шесть минут, напеваешь под нос: «В юном месяце апреле…» – и сам того не знаешь, что безвозвратно повернулись невидимые шестеренки западни. С той секунды ты находишься не в прежнем мире, а на поверхности липкой ленты для мух, завернутой бесконечностью Мебиуса.

И гнусная каверза ловушки в том, что неизмененными остаются обыденные дела, связанные с ними маршруты, только нога ступает уже по ядовито-липкой дороге, куда ни направься. И слететь невозможно.

Родной бабкой я осужден на высшую меру. Китайскому чиновнику времен династии Цин присылали листок золотой фольги, который следовало положить в рот и резко втянуть воздух, чтобы закупорить удушьем горло. Меня изощренно приговорили Москвой. Прислали нагант.