После чего он пошел во дворец и спустился там в подвал, куда велел запереть шута. Изрядно выпившему стражу велел посветить лучиной на лестнице и отомкнуть низкую дверь узилища.

— Теперь можешь идти, — молвил он стражу.

Тот, сильно пошатываясь, стал с трудом подниматься по узким крутым ступеням. Одиссей же, светя себе лучиной, вошел в подвал. Сразу же он ощутил сырой холод. Подвал был небольшой, однако места было достаточно, чтобы Смейся-Плачь мог, опершись спиною о стенку, удобно вытянуть ноги. Рядом стоял полный кувшин с водой и лежала ячменная лепешка, еще не тронутая.

— Приветствую тебя, знатный гость, — сказал Смейся-Плачь, пристально глядя на вошедшего, — садись, пожалуйста, и подкрепись, если проголодался на свадебных поминках.

На что Одиссей:

— Как поживает твой зад?

— Благодарю тебя от его имени, совсем недурно. Хуже с головой.

— А разве с ней когда-нибудь было хорошо?

— Ты же держишь меня ради того, чтобы я изображал полоумного. А в одиночестве я могу думать всей головой. Бедная моя, сожаления достойная головушка, слишком много она думает о тебе.

— Тогда возвращайся к своей роли.

— Увы! Чем тебе хуже, тем быстрее заполняется другая половинка моей головы. Как у Гидры.

— Ты хотел бы, чтобы я для тебя был Геркулесом?[11]

— Знаменитый Геркулес был дурень безумный, но ты его превосходишь, потому как ты дурень по собственному желанию.

— Ты разучился смешить.

— Хочешь, устроим состязание?

— Не буду подвергать тебя такому риску.

— И правильно. Это первое твое разумное слово в этой тюрьме.

— Ты можешь из нее выйти.

— А потом?

— Можешь пойти на берег, где мой корабль стоит на причале и ждет.

— Не поведешь меня на поводке?

— Иди!

— Хочешь разыграть драму в тюрьме? А если ты выйдешь отсюда без головы?

— Велю твою голову отрубить и мне приклеить.

— Прекрасно! Слишком прекрасно, чтобы было возможно. Как же ты будешь приказывать, не имея головы? Собственной головы!

— А такенной своей палкой, шут! Кину палку, вот тебе и приказ. Теперь понял?

— О да, милостивый господин! Начинаю понимать, что ты и впрямь можешь стать бессмертным.

— Тем лучше. Теперь иди!

37. Свадебное веселье. Евриклея и Ельпенор в толпе пляшущих.

Ельпенор. Пошли в опочивальню!

Евриклея. А я хочу танцевать.

Ельпенор. Жена должна повиноваться мужу.

Евриклея. Верно говоришь, женушка.

Ельпенор. Что за насмешки? Тебе же доставлял наслаждение мужчина.

Евриклея. И наслаждение презавидное.

Ельпенор. Ну и что же?

Евриклея. Ничего ты не понимаешь, красавчик Ельпенор. Хотя, может быть, это и хорошо, что не понимаешь. Считай, что двойственность твоей природы — это дар природы.

Ельпенор. Я мужчина, а ты мне какие-то загадки загадываешь.

Евриклея. Не пытайся их разгадать. Не то можешь так быстро и внезапно состариться, что смерти пришлось бы явиться за тобой!

Ельпенор. Я тебя хочу. Идем! И в опочивальню Одиссея!

Евриклея. Не сейчас. Не в эту свадебную ночь.

Ельпенор. Ты обещала!

Евриклея. Но я же не сказала, когда мы войдем в опочивальню нашего владыки.

Ельпенор. Теперь скажешь?

Евриклея. Когда народ этого потребует и когда народ введет нас в царские покои. Мужской своей силой ты можешь отличиться на любом ложе.

Ельпенор. Я для тебя хотел этой чести.

Евриклея. Ты можешь хотеть меня. Но сверх того не желай ничего иного, кроме меня.

38. Одиссей размышляет в подвальной темнице.

Теряешь хладнокровие, Одиссей. Я всегда так старался его сохранять, сознавая, сколь многими противоречивыми страстями одержим. Под прославленным моим хитроумием таятся жестокость, грубость и мстительность. Под красноречием — презрение. Под клятвами — вероломство. И все эти страсти объединяет и сплавляет воедино спесь. (После паузы.) Я стал настолько неосторожен, что допускаю, чтобы собственный мой шут нагло проникал в собственную мою совесть. В прежние времена я с удовольствием велел бы вырвать ему язык. Скажи я ему об этом, он наверняка бы ответил, что тогда бы я сам онемел. (После паузы.) Да разве он совершил преступление, за которое я мог бы его осудить? Шут-преступник — звучит забавно. Преступник — это человек, желающий вторгнуться в мысли и чувства другого, — тоже звучит недурно. Путешественники рассказывают, что в некоей далекой стране жуки, которых чтят как священных и называют скарабеями, питаются навозом и в нем откладывают яйца для продолжения рода. Зачем же мне терзаться своими пороками, когда они могут стать священны, подобно тем жукам, вскормленным гнусной пищей? Не позволяй себе, Одиссей, ни мгновения жалкого малодушия! Гони сомнения и мысли, отравляющие покой. Лучше высказывай их вслух, услужливые слушатели всегда найдутся, чтобы их ловко оспорить. Принимая их ложь за правду, ты выиграешь вдвойне: будешь великодушен к лжецам и не смутишь глупость глупцов.

39. С наступлением ночной темноты Одиссей, как и наметил заранее, повел новобрачных во дворец. За ними с факелами, бурно веселясь от выпитого вина и свадебных потех, повалил народ с плясками и песнями.

— Куда ты ведешь нас, господин мой? — спросила Евриклея.

Одиссей ответил:

— Куда же еще мне вести вас, как не в опочивальню новобрачного?

— Но это же твоя опочивальня, Одиссей, — молвила Евриклея.

— Вот видишь, Евриклея! — радостно вскричал Ельпенор. — Разве я был не прав, желая хотя бы в первую брачную ночь обнять тебя на ложе господина?

Уже на пороге Евриклея остановилась и сказала:

— Тебе, Одиссей, не надо бы именно таким образом напоминать мне о своем присутствии. Память у меня хорошая.

На что Одиссей, слегка понизив голос:

— Я в этом не сомневаюсь. Но ты плохо поняла мое намерение. Я только хотел, чтобы вы вошли в мою опочивальню с моего дозволения. Я уезжаю, это верно. И на какой срок — не знаю. Но это отнюдь не означает, что я забираю с собой всего себя. Народ должен знать, что, даже отсутствуя, я присутствую здесь и правлю. Через тебя. Итак, входите!

После чего он затворил за ними двери и медленно пошел средь расступавшейся толпы, внезапно притихшей, — все понимали важность мгновения и почтили его безмолвием более красноречивым, нежели любые прощальные слова.

За воротами усадьбы Одиссея ждал Ноемон. Ктонибудь чужой мог бы принять его за Гермеса, присланного богами.

— Все твои распоряжения исполнены, господин, — сказал он.

— Явились все? — спросил Одиссей.

— Семнадцать.

— Гребцы?

— Они знают, что на заре мы должны отплыть.

— Я уж не спрашиваю, как тебе удалось собрать моих почтенных спутников на берегу так рано.

— Это твои уста, господин, сыграли на волшебной флейте.

— Я вижу, ты не прочь себя похвалить.

— Я скорее хвалю уста своего господина.

— Чем же заняты мои почтенные друзья?

— Сидят вокруг костра, угощаются и веселятся.

— Смеха много?

— Твой шут их забавляет.

— Легко догадаться, что за мой счет.

— Только тебе легко такое подумать.

— Болтает небось, что к концу путешествия я стану бессмертным? А они смеются! Хорошо, даже очень хорошо! Пускай смеются. Мне ничуть не вредит, что степенные мужи относятся к нашему походу как к веселому приключению. Смех — попутный ветер для серьезных парусов. Запомни хорошенько, Ноемон, что во сто крат легче управлять людьми, любящими веселье, нежели закованными в серьезность, как в ратные доспехи. Смех сбивает с толку, как блуждающий огонек на болоте. Довольно того, что в компании весельчаков я один сохраняю серьезность.

— Меня ты тоже причисляешь к весельчакам?

— Сова Афины вылетает вечером. Проводи меня на берег, Ноемон!

40. В ту первую брачную ночь молодой Ельпенор знатно потрудился на Одиссеевом ложе, девять раз оплодотворив своим могучим семенем лоно супруги. Наконец, к исходу ночи он уснул, утомленный любовной забавой и мечтая о повторении. Евриклея же, услышав по его дыханию, что юный ее красавец заснул, накинула легкую хламиду и бесшумно выскочила из опочивальни; словно помолодев от ночного наслаждения, она легко пробежала по усадьбе, затем по саду, пока, ничуть не запыхавшись, не оказалась наконец на гребне холма, склоны которого, поросшие виноградниками, полого спускались к морю.