– Так вот же ворота – давайте постучим, – недоумевает Марек.

– Стучи сколько угодно. Этих ворот на самом деле нет. Одна видимость, отражение настоящего входа, только он находится не здесь, а там, откуда мы пришли, неподалеку от вашего барака, и выглядит, конечно, не так красиво. Но войти можно только там. И если честно, эти ворота не открываются, а отодвигаются. Они же, в конце концов, не ворота, а обыкновенная печная заслонка. Разве ты не заметил этого? – дядя Адик лукаво щурится.

– Ну, давайте хотя бы отодвинем заслонку, – предлагает Марек.

– Bitte schön, – кивает дядя Адик. Он призывно свистит волшебным животным, что пасутся неподалеку.

Пархатый Воробей машет короткими крыльями и тяжело взмывает в воздух. В исполинском клюве зажата толстая веревка с крюком. На другом конце веревки огромный хомут, в который уже впрягся Кошерный Поросенок. Воробей подцепляет крюком ручку заслонки. Поросенок тянет веревку, и заслонка отъезжает. Щель оказывается достаточно большой, чтобы Марек мог просунуть туда голову.

Он видит стеклянный тоннель, гладкий, как бутылка. В конце тоннеля отсвечивает солнце, и отражения лучей пылают на стенах, как огонь в печи. Даже гул слышится, но это дует залетевший ветер.

Марек протягивает руку – пальцы будто упираются в невидимую стеклянную преграду.

На глаза наворачиваются слезы, но Марек не успевает заплакать, потому что дядя Адик кричит:

– Посмотри скорей, кто пришел к тебе!

Марек отводит взгляд от пылающих отражений солнца и видит, что с другой стороны к прозрачной стене прильнула женщина, похожая на счастливую рыбу. Марек вдруг понимает, что это мама. Она шлет воздушные поцелуи, смеется. Черты ее лица размыты, но Марек знает, что это она.

Слышится мамин голос: «Марек, я тебя каждый миг вспоминаю, жду, когда же смогу обнять тебя. Здесь вся наша семья, мы счастливы, только ты еще не с нами. Будь терпеливым, слушайся во всем дядю Адика, и когда придет твой черед, ты пройдешь в наш город. Да будет вовеки с тобой бог Израиля!»

Город медленно тускнеет, пока не становится продолжением ночи. Марек стоит возле своего барака. Дядя Адик рядом с ним.

Марек страшно взволнован, он теребит рукав дяди Адика:

– Когда же я попаду в этот город?

– Потерпи, пока не придет твоя очередь, – говорит дядя Адик. – Взгляни на свое запястье. Видишь там чернильный номер? Он не нарисован, а выколот. Никто не сможет его стереть или подделать и раньше тебя пройти в город. Я сам проследил, чтобы все было честно. Ты ведь не маленький и должен понимать, что, кроме тебя, есть другие дети и взрослые, которые тоже хотят в волшебный город. Подойдет и твоя очередь, а пока будь терпеливым. А то номер с твоей руки возьмет и испарится.

Марек знает, что дядя Адик шутит, но все равно послушно кивает…

Марк Борисович давно свыкся со своим номером, как с некрасивым родимым пятном, которое лучше прикрывать одеждой. Он даже летом носил рубахи с длинным рукавом, чтобы татуировки не было видно. Бывало неприятно, когда спрашивали, почему да отчего. Со временем чернила в коже выцвели. Только если Марку Борисовичу становилось плохо с сердцем и все тело его приобретало чуть синеватый оттенок, поблекший номер снова наливался краской.

В последнее время от частых сердечных приступов номер значительно почернел и даже как-то набух – цифры сделались не то чтобы выпуклыми, но слегка выделялись на кожном рельефе.

Марк Борисович за минувшие годы хорошо изучил свои сны и знал их цикличность. Скоро должен был присниться вход в волшебный город, а за этим сном следовал кошмар, о котором и думать не хотелось. После него дольше всего болело сердце. Правда, затем наступала большая, до полугода, пауза, и сны повторялись сначала с некоторыми вариациями…

Марек лежит на своей полке и прислушивается к орудийным громам, что грохочут где-то далеко-далеко, на окраине человеческого слуха, по ту сторону мира, за лагерем.

Часы на стене тревожно отбивают двенадцать. Марек не успевает заметить, когда появился дядя Адик.

– Куда мы пойдем сегодня? – спрашивает Марек. – Снова в долину?

– Хм… – задумывается дядя Адик. – А чего бы тебе хотелось?

– Дядя Адик, помнишь, ты сказал про настоящий вход. Можно, я на него посмотрю?

– Ладно, – соглашается дядя Адик, – только постарайся не шуметь.

– Я буду вести себя тихо, как мышка, – обещает Марек.

Дядя Адик чем-то расстроен. Он так же, как и Марек, прислушивается к далеким взрывам и тихо вздыхает.

Они идут мимо спящих бараков. Недавно прошел дождь. С крыш сбегают мелкие, дробящиеся на капли струйки воды. Вокруг странная, полная шорохов тишина, словно еще кто-то тоже пытается не шуметь. Мягкий луч прожектора гаснет и снова вспыхивает, точно дружески подмигивает Мареку, а потом переползает дальше, на бетонный забор с колючей проволокой, обвитой плющом.

Приоткрылась дверь барака, во двор выходят несколько заключенных. Из темноты выступает конвой – солдаты молоды, красивы и безмятежны. Офицер СС, возглавляющий конвой, изо всех сил старается выглядеть суровым и серьезным, но улыбка то и дело растягивает его добродушное лицо. Он напускает на себя строгость и говорит заключенным с притворной суровостью:

– Los, los, verflüchte Schweine!

И солдатам, и заключенным понятно, что офицер – неважнецкий актер и все его попытки казаться сердитым просто комичны. Добряк-эсэсовец беспомощно разводит руками, мол, делаю, что могу. Но формальность игры соблюдается, солдаты легко подталкивают заключенных дулами автоматов. Офицер улыбается и украдкой дружески похлопывает заключенных по спинам.

Оставаясь в тени бараков, дядя Адик и Марек крадутся следом за ними, прямо туда, где дымит труба.

– Вот она, наша Жаркая Эльза. Поздоровайся с ней, Марек, ей будет приятно.

Труба вырастает из большой печи, ощерившейся беззубым зевом.

– Здравствуй, Жаркая Эльза!

Закопченная заслонка прислонена к стене. Рядом с печью стоит еще один офицер СС. Он держит тетрадь.

– Гляди, Марек, – с гордостью произносит дядя Адик, указывая на жерло печи. – Вот он, настоящий вход в хрустальный город, это я нашел его.

Офицер с тетрадью приветливо оглядывает подошедших и одними губами произносит: «Шолом!» – а потом, повысив голос, добавляет рык театрального злодея:

– Ausziehen! Schnell, schnell, verdreckte Juden! – только глаза его сияют ласковой радостью.

Заключенные быстро раздеваются. Начальник конвоя смотрит на их упитанные, полные здоровья и силы тела, и с восхищением говорит:

– Мартин, в этой полосатой одежде они действительно выглядят худыми и изможденными!

Офицер, стоящий у печного зева, окунает в ведерко губку, и золотистая жидкость стекает на его китель, каплет на гравий. Заключенный протягивает руку, офицер проводит по ней губкой, и чернильные цифры исчезают.

Он делает пометку в тетради и, улыбаясь, отвечает начальнику конвоя:

– Просто полоски создают оптический эффект худобы!

Подручный солдат уже успел набить снятую одежду соломой. Быстрыми взмахами иголки он пришивает к воротнику полотняный мешок, в котором заключенный хранил свои вещи, так что создается полная иллюзия бездыханного туловища. Чучело солдаты грубо волокут для символического сожжения – неподалеку от Жаркой Эльзы коптит техническая печь, настолько обыкновенная, что у нее даже нет имени.

Наступает трогательный момент прощания.

– Viel Glück! Bis bald, viel Spaß, meine Lieben, – твердят наперебой офицеры и солдаты.

– Vergiss mich nicht, bitte, – шепчет юный блондин-конвоир заключенному. Тот уже поставил колено в печь, но оборачивается, его лицо мокро от слез.

Начальник конвоя тихо произносит:

– Пора, мой друг.

Заключенный торопливо лезет в жерло Эльзы. Офицер, по имени Мартин, подкладывает руку, чтобы тот не ушиб затылок, затем прикрывает вход заслонкой. Из щелей струится невыносимо яркий свет.

Когда заслонка перестает лучить, офицер снимает ее и кладет на землю. В печи уже никого нет.