Итак, Никанор шел к бабке Анисье с чистой совестью и с богоугодным делом, а нарвался… на анекдот. Везет ему на всевозможные приключения! «Прости меня, господи! – думал Никанор именно по этому поводу. – Еще и четырех дней не прошло, как я, а не кто-нибудь другой из сельчан, с глазу на глаз повстречался со смертью этого Кручану; средь белого дня в овраге нашел его распластавшимся… и вот пожалуйста, братцы, на любовь напоролся!..»

– Вообще-то она – молодец, что со старичком своим состыковалась… Зачем же ей, бедной, одной мучиться?… Заболеешь, боже избави, и некому воды подать!.. Словом, если у бабы нет никого, то ясное дело, она себе старичка ищет… – рассказывал Никанор, ухмыляясь в усы, уже через полчаса после свиданья с Анисьей; а первыми слушателями его были двое гробокопателей во дворе покойного Георге Кручану.

Он и потом эту историю рассказывал и пересказывал тысячу раз, так что она у него как обкатанная, и, по-моему, имеет смысл выслушать самого Никанора Бостана:

– Кто не знает Анисью Иона Михая… да, да, ту, что жила в лесу на повороте дороги к Пырлице… Она уже давно вдовствует, года с тридцать девятого. Я еще был безусым мальцом и бегал к моей теперешней женке на край села, оттуда мы «во поля» уходили, от людей, значит, прятались и частенько встречали Анисью с козой… Обутая и зимой и летом в одни и те же шерстяные чулки, она, бывало, тянет за собой козу на веревке и приговаривает: «Идем, идем к козлу, ягодка! Радость узнаешь…» И все подтягивает спадающие чулки…

И вот эта Анисья однажды – дело, кажется, было в сорок втором – раздобыла два куска немецкого телефонного провода с резиновой оболочкой и смастерила из него подвязки, чтоб не спадали чулки… И носила их, не снимая, ночью и днем, зимой и летом, пока чулки на ногах не истлели… Чего делать с подвязками? Не выбрасывать же такое добро? Продолжала носить… И носила и днем и ночью, в лето и зиму – пока они в икры не въелись, как провод в ту акацию, что возле сельмага!..

А теперь, через тридцать пять лет, эта Анисья замуж выходит за бывшего церковного старосту!.. Прихожу я к ней по одному деликатному поводу… «Добрый вечер, бабка Анисья!» – говорю, а сам стараюсь разглядеть: как там с подвязками и где теперь проволока?…

В этом месте его рассказа у слушателей, главным образом у мужчин, обыкновенно загорались глаза – вот-вот с языка сорвется словечко: соленое, кислое или перченое – по нраву и характеру человека – о тех резинках; но не спешили, оставляли настояться до завтра словцо – скажут его у кукурузной скирды, у куста виноградного, спешить незачем, спешкой только все дело испортишь… Вон акации у ворот зацветают вторично – знак доброй и долгой осени…

– Какая там проволока, дорогие мои?! На ней, как на молодухе, шелковые чулки! Кровать городская на пружинах! На окнах вышитые петухами кружевные занавесочки!.. И белье накрахмалено, как в родильном доме, ей-богу!.. Спрашиваю: «А где дед Онисим?» Отвечает: «Никанор, дорогой, я и сама жду не дождусь его!.. Куриный бульончик сварила, остывает, и водочка в холодильнике ждет…» «Уж очень, – говорю, – нужен он мне по церковному делу…» «Поставь крест, – отвечает, – от всего бы сердца, родной, да уже не „практикует“ он по церковному делу!» Ну, что вы на это скажете?… Сама-то в белой юбке с оборками, в расшитом переднике, в косынке с цветами и пахнет цветочным одеколоном, как парикмахерша!.. Гляжу и глазам не верю, добрые люди, она – не она?… «Где ж коза, бабушка?» – «Да ну тебя… Онисим не терпит. Еще перед тем как сойтись, поставил условие: кончай с козой!., а я – с ладаном и лампадами…» Не хочет бывший староста слышать запаха козьего помета и ладана!..

А во дворе покойного Кручану жизнь била ключом, ого, чего только в этот поздний час здесь не требовалось сделать!.. Только что возвратились гробокопатели с кладбища, их угощали вином, и, конечно, надо было их накормить, как-никак они вырыли приют человеку на вечные времена… В летней кухне пылал огонь во всю мочь… в воздухе носились щекочущие запахи: вареного, жареного, печеного, пареного, квашеного и соленого, будто бы все добрые духи окрест пожалуют на эту осеннюю тризну!.. Однако пока что гости сидели голодные: и женщины, готовившие еду, и могильщики, и Никанор, не говоря уже о жене и детях покойного, которым было не до еды…

Никанор, успевший пропустить пару стаканчиков и рассказавший свою историю о бабке Анисье, теперь слушал второго гробокопателя, того, что был помоложе и побойчее, решившего в свою очередь тоже рассказать нечто занятненькое. Так уж люди устроены, на улыбку отвечают улыбкой, на анекдот – анекдотом:

– Теперь, не далее как позавчера, мой племянник из академии приезжает и пытает меня:

«Что б ты делал, дядя, будь опять молодым?»

«Хм, – говорю, – сделай меня молодым и увидишь».

«Нет, – говорит, – ответь мне, пожалуйста! Вот тебе молодой ум и красивое тело со всеми его причиндалами, и что?»

«Спасибо, – говорю, – я бы теперь выпил, поел бы и полюбился с кем по душе…»

«А долго б ты так продержался?» – говорит.

«Сколько б мог», – говорю.

«А сколько б ты смог? Нет… – говорят, – надоест. Скоро надоест».

А я говорю: «Оно и так надоело… Надоело делать одно и то же».

А он, умница, говорит: «А вдобавок еще посадишь дерево, колодец почистишь, вот оно и опять веселее дело пойдет!»

Оно и верно: одно, второе, четвертое – так и проходит жизнь, известное дело!..

Никанор поблагодарил могильщика за науку, допил вино и отправился в дом… У порога его приветствовал еще один белый плат на шесте. Никанор прошел под ним, сжавшись в комок, это тебе не свадебное полотенце, в котором такие кренделя ногами выписываешь, что потом весь вечер обливаешься потом… Он было уже направился в каса маре к покойнику, но возле самой двери остановился, прислушиваясь: там Ирина-вдова душераздирающе оплакивала своего дорогого Георге:

Так и не вошел Никанор в каса маре, не решился, душевных сил у него не хватило… На жилую половину направился:

– Ночь на дворе… – промолвил с порога. Получилось это у него немножко неловко, может, излишне сердечно?…

Но что делать? Так уж он усвоил от своего отца, а тот от родителей и дедов: видишь чужую беду и несчастье, делай вид, что все не так страшно… В любом горе-злосчастье лучше всего помогает сердечное слово; скажешь – и человеку легче становится… Возьми, подними полный стакан и скажи: «Будем счастливы, а с этим делом – успеется… Все там будем!..»

Комната была полным-полна бабками, тетками, внучками, дочками – и ни одного мужика!..

– Мужчина вам не потребуется?… – пошутил Никанор.

– Вот если б ты был помоложе!.. – отвечала старушка.

У нас в селах водятся такие старушки, голосок у них ни на секунду не утихает, как на дуге колокольчик… Почему-то их чаще других приглашают в кухарки на свадьбы и похороны, И они без умолку болтают над кастрюлями у плиты, точно колдуют, а не готовят еду…

– Что ты такой мрачный, Никанор? Не случилось ли тебе прошлой ночью спать в отрезвителе?… – не унималась старушка. – Или, может, моряк-племянник зовет тебя посаженым, а ты и не знаешь, где твои рубли плавают?…

– Как в воду глядела… – махнул рукой Никанор. – Дом, себя и жену продам, а в грязь лицом не ударю!..

Ясное дело, старушка набивалась в кухарки, прямо с похорон – и на свадьбу!..

– Ах, баба Кица, видела б ты наш сговор! – встряла В разговор жена Никанора. – Представь себе, мы ждем, а посаженый все не идет… Уже все выпили, все съели – не о чем разговаривать. Вдруг жених поднимается: «Нету у меня посаженого! Бадя Никанор, выручай, дорогой, родной ты мой, ближе тебя никого на белом свете не знаю, будь моим посаженым!» – И подмигнув мужу, как подмигивают сообщнику: – А ну, подтверди!.. Конечно, жених перепил… Но ведь было такое, было?!