Ей мгновенно прислали ответ из Калуги, чтобы она немедленно пробивалась к государю и ни за что не давала бы полякам возможность увезти ее под Смоленск.

Марина тотчас же надела красный костюм, сапоги, вооружилась ружьем и саблей. Сапега дал ей в провожатые московитских немцев, которые были у него в Дмитрове, и пятьдесят казаков. С ними она не хуже любого воина проехала сорок пять немецких миль за половину дня и ночью прибыла в Калугу.

Дмитрий лично снял ее с коня и внес в свои палаты.

– Бог за нас! Бог за нас! – говорил он своей полуобморочной жене. – Как хорошо теперь мне будет с тобой!

Так как привезенная из Польши женская свита уехала с отцом в Польшу, Марина взяла себе новую свиту из немецких девушек.

Она точно придерживалась обычаев и правил русских цариц.

В бывшем рабочем кабинете Бориса Годунова, за Золотой палатой, государь Василий Иванович Шуйский вместе с братом Дмитрием разбирали почту Дмитрия Второго – тоже государя всей Русии.

Любая бумага, любое письмо, любая грамота, идущая от Дмитрия или к Дмитрию, перехваченные где-либо и кем-либо в любом краю страны, немедленно доставлялись лично Шуйскому.

В этот раз в руках у братьев было два документа: письмо Дмитрия к матери – царице Марфе и обращение Дмитрия к жителям многих северных отошедших от него городов.

Начали с первого. Дмитрий читал:

– «Не сокрушайся, матушка, о судьбе сына. Сын твой Дмитрий жив, хотя и очень печалится. А печалится он потому, дорогая матушка, что нет от тебя ни единой вести. Хотя мне точно известно, что письма мои до тебя доходят».

– Интересно, откуда это ему известно? – спросил Дмитрий. – За Марфой у нас досмотр особый.

– По моему указу ей их передают, – сказал Василий Иванович.

– А зачем?

– Затем… Если передавать не будут, так и переписки не станет. А так мы хоть что-то, да узнаем. Сообщают это Дмитрию на словах. Ни одной ее бумаги ему доставлять нельзя. Слишком большая радость ему будет и польза.

Дмитрий хотел читать дальше, но старший брат остановил его:

– Ладно, хватит. Это пустое письмо, я его уже видел. Такой ласковый сынок просматривается. А ведь при случае и мать без головы оставит. Весь в отца, давай следующее.

Дмитрий выборочно стал кусками читать грамоту, отправленную самозванцем в северные города:

– «Вы, прирожденные наши люди всего большого Московского государства, разумейте, что лучше: свет или тьма? Нам ли, прирожденному и Великому Государю своему Царю и Великому Князю Дмитрию Иоанновичу, вы служите или изменнику нашему и холопу Василью Шуйскому…

…Вы, бояре наши и воеводы, и вы, дворяне и дети боярские, сами ведаете, что прежде сего времени, когда мы правили на Москве, Господь Бог выдал нам изменника нашего богоотступника и еретика Васи-лья Шуйского за его злокозненный против меня умысел. И я, праведный и щедрый, прирожденный Великий Государь, ту вину ему отпустил и казнить его не велел…

…И вы, люди, о том разумейте, что тленное его житье кончается. За многое его нечестие, за его лукавые сатанинские дела гроб его открывается и ад принять его готовится…

…И вы, прирожденные люди наши, помня крестное нам целование, отвратились бы от изменника нашего Василья Шуйского и обратились бы к нашему пресветлому царскому Величеству…

…И как к вам эта грамота придет, вы бы, богомольцы наши Архиепископы, Епископы, Архимандриты и Игумены, Попы и Дьяконы и все пастыри, собрались бы с Соборную церковь, пели б молебны со звонами и молили б Бога о Государыне нашей матушке Великой княгине Марии Федоровне…

…И вы бы, Дворяне, Дети Боярские, и Головы, и Сотники Стрелецкие, и Казацкие, и Стрельцы, и Казаки, и Пушкари, и Затинщики, и всякие Торговые, Посацкие и Жилецкие люди, помня крестное наше Царское целование, служили бы нам и прямили. Крест бы нам целовали по-прежнему и Мы тогда вас пожалуем тем, чего у вас и на разуме нет…

…Писано Нашим Царским Величеством, в нашем стане в Калуге, февраля 24 день».

– Ну, что скажешь? – спросил Дмитрий брата-государя.

– Не страшное письмо. Много слов пустых, а дела нет. Нет ли чего посерьезнее?

– Как нет, – ответил Дмитрий. – Есть. У нас всегда такое имеется.

– Что это?

– Да вот один донос от человека нашего из-под Смоленска.

Он стал читать:

– «Четвертого февраля тысяча шестьсот десятого года князь Михаил Салтыков с сыном Иваном, князья Юрий Хворостинин, Масальский Василий Иванович, митрополит-патриарх Филарет Романов с дворянами и с дьяками сделали черновик соглашения о призыве в Москву королевича Владислава».

– При живом государе другого государя искать! – заплевал слюной от злости Шуйский, шевеля челюстью. – Вот уж кого я с удовольствием на кол посажу!

– А вот этого ты ни за что не сделаешь! – возразил Дмитрий.

– Это еще почему?

– Да потому что ты на троне только потому и сидишь, что пока не казнишь никого. А не казнишь ты никого не по доброте своей, а по одной простой причине, что одна треть Мосальских и Хворостиных тебе служит, одна треть Дмитрию, а третья треть туда-сюда бегает.

– Черт меня дернул сесть на этот трон! – плюнул в сердцах Шуйский старший. – Чую, плохо это все для меня кончится.

Дмитрий не стал убеждать его в обратном. Он тоже постепенно стал понимать, что все это может не кончиться добром.

Постепенно злоба на поляков, доводящая государя Дмитрия Второго до пены на губах, прошла.

Поляки снова понадобились ему. Они были прекрасными воинами с железной дисциплиной, не мародерами, а профессионалами войны и, кроме того, серьезной управой на распоясавшихся казаков.

Дмитрий узнал, что поляки писали своему королю под Смоленск и просились к нему на службу, при условии, что король заплатит им за время службы ему, Дмитрию.

Король отвечал, что готов простить им рокош и другие преступления, но платить за службу Дмитрию не собирается. Он готов платить за службу ему, королю, после каждого квартала.

Этот ответ жутко расстроил поляков и очень обрадовал Дмитрия.

3 января десятого года он послал в лагерь к Рожинскому на реке Угре на разведку своего человека, боярина Ивана Плещеева. Разговор у них с боярином перед отправкой был простой:

– Узнай, какого мнения поляки вообще обо мне. Что они говорят: лучше ли им было при мне или лучше сейчас, когда они там. Если заметишь, что они с охотой вернулись бы обратно, скажи, что царь набрал денег и заплатит им за несколько кварталов службы. Конечно, при условии, что они живым или мертвым доставят в Калугу проклятого Романа Рожинского.

С этим Иван Плещеев уехал.

Через несколько дней он вернулся ни с чем. Ничего он не узнал ни про настроения поляков, ни про возможность переманить их в его стан, ни про их отношение к Роману Рожинскому.

Тогда Дмитрий послал в лагерь к полякам другого человека – калужского воеводу пана Казимира Кишковского.

Это был человек невероятной выворачиваемости. Он был с поляками поляк, а с русскими истинным русским, с татарами настоящим татарином.

Он долго крутился у Рожинского.

Когда он заметил, что ничего не может добиться у поляков, он стал ластиться к господину Рожинскому, чтобы тот разрешил ему уехать в Калугу забрать и вывести оттуда на Угру свое добро.

В ответ на интригу Дмитрия Роман Рожинский приготовил свою интригу.

Он дал Казимиру Кишковскому записку для господина Скотницкого, который долго воеводил в Калуге, воевал за Дмитрия, но впал у Дмитрия в немилость и был смещен. Это случилось потому, что царь проявлял сильную злобу ко всем полякам вообще.

В записке было написано, чтобы Скотницкий сплотил вокруг себя всех поляков, которые были на заставах в Калужском крае, и они схватили бы Дмитрия и привезли его в лагерь.