При слове «бестия» царь перекрестился.

– И ведь того не знает, что у Бибикова – посла при дворе – глаза и уши ханские есть. И хан знает, какое успокаивающее письмо на Русь уехало. Так что вдвойне жди татар, раз мы их ждать не должны.

Стали решать, какое войско готовить навстречу Орде. Кто будет командовать передним полком, кто большим и кто полками правой и левой руки.

В большом полку решено было назначить главным Федора Ивановича Мстиславского. Все понимали: старый (45 лет), безусловно, не самый умный, но осторожный, ошибок не сделает.

В правой руке – князя Никиту Романовича Трубецкого.

В передовом полку – Тимофея Романовича Трубецкого.

В левой руке князя Василия Черкасского. И к каждому из трех первых воевод решено было приставить по Годунову. К Мстиславскому – самого Бориса. К Трубецким Степана и Ивана Васильевичей Годуновых.

Решено было стягивать полки из ближних городов и людей ратных со всех крайних городов к Серпухову. Черная туча большой беды, стрел, огня и полона нависла над Московией, и было уже не до убиенного царевича.

Когда царев совет закончился, окольничий Андрей Клешнин явился к правителю Годунову в его рабочую комнату.

Годунов стоял у поставца и готовил царские грамоты в города о присылке полков и о воеводах, которые должны эти полки привести.

Как только Клешнин вошел, Борис Федорович немедля приступил к вопросам:

– Ну что, Андрей Петрович, как там держался Шуйский? Что, копал или не копал?

– А кто его поймет, Борис Федорович. Он хитрая лиса. Может копать так, что и не заметишь, а яму выкопает – хуже не бывает!

– Но и ты у нас не промах, Андрей Петрович. Может, чего учуял? Может быть, что не так?

– То-то и оно, что вроде бы все так.

– Почему вроде бы?

– Я и сам не пойму, – сказал Клешнин. – Сейчас то, что царевич сам убился, устраивает всех. И тебя, и Шуйского, и Мстиславских, и Бельского, и Никитичей Романовых. Может, и государя Федора тоже. По крайней мере, твою Ирину точно устраивает. Но есть у меня подозрение, неспокойствие какое-то, что с этой версией нас провели. Уж больно все гладко для всех сходится. А я не люблю гладкостей.

– Так что же все-таки не так?

– Даже думать боюсь, не то что говорить. Какие-то страдания вокруг младенца ненастоящие, да и сам младенец странноватый.

– Может, подмена? – насторожился Годунов.

– Кажется, нет.

– А что надо сделать, чтобы прояснить твои сомнения?

– Надо вызвать сюда кормилицу Тучкову. Она может сказать больше всех. И мужа ее следует привести. Да чтоб не сбежали. Может, здесь на дыбе что-то и выясним. Хотя я и не уверен, что эти знания пойдут тебе, Борис Федорович, на пользу. Может, сейчас лучше и не узнавать ничего.

– А что делать с Угличем? С Нагими?

– Нагих наказать как следует и разослать по весям.

– Марфу тоже? – спросил Годунов.

– Ее в первую очередь. И весь Углич следует наказать примерно. Чтобы начинали твоей твердой руки бояться. Благо предлог удобнейший.

– Стало быть, действуй! – приказал Годунов. Разговор был кратчайшим. В беседе с Клешниным никаких лишних слов обычно говорено не было.

Солнце сверкало в золоте куполов храмов и церквей. Симеон обернулся на Кремль, перекрестился и спросил веселого кучера:

– Как зовут вон ту, самую высокую колокольню?

– Какую?

– Вон ту, в Кремле.

– По-разному, – ответил Иаков. – Как хотят, так и зовут. И Столпом Большим зовут, и Иваном Великим.

– Как Иваном Великим? Грозным, что ли? Или просто Иваном? Мол, пошли к Ване погуляем.

– Башней Ивана Великого зовут. И еще перстом Божьим. Ее ведь достраивать собираются.

– А в честь какого Ивана башню назвали? – настаивал Симеон. – Их было много Иванов.

– Да всех! – ударил по лошадям слуга. – Кто его знает – какого!

Четыре низкие упрямые русско-татарские лошадки споро тащили карету по малогабаритным булыжникам знаменитой татарской собачьей рысью. Они не глядели по сторонам, не отвечали на ржанье лошадей, пасущихся по сторонам, а скучно и равномерно тащили тяжелую карету вперед и вперед.

Ни читать, ни писать при такой езде было невозможно. Никаких иных занятий не намечалось, а путь предстоял долгий.

С трудом устроившись в битком набитой карете, учитель-доктор заставил себя заснуть.

Спал он долго, поверить трудно, почти до Радонежа.

Самое интересное началось не в Ярославле.

Там они быстро отыскали нужный дом. Прочный, огромный, но совершенно бестолковый. В его основу была положена типичная русская изба. Отличался он от избы только величиной и большим количеством разных клетушек, верандочек, светелок и кладовых, пристраиваемых по мере возникшей надобности.

Как всегда в таких домах, двери были низкие, окна крохотные и расположенные ближе к полу, чем к потолку. Потолки тоже низкие. Печи с большими лежанками занимали до трети площади в комнатах. На балконах ни лечь, ни сесть. Никакого понятия о настоящих удобствах.

Царевича в этом доме не было.

Их сытно накормили какие-то молчаливые полуслуги-полукрестьяне. Уложили спать. И сказали, что завтра надо ехать дальше в город Грязовец за двести верст на север.

Впервые за все время авантюрист влах подумал, а уж так ли ему все это нужно.

Но что-то сильное руководило этим человеком, какая-то важная идея или цель. Или за спиной его стояла большая группа людей с коллективной волей. Никогда и нигде он не проявлял ни малейшей неуверенности.

Его спокойствие, прекрасное знание языка и обычаев страны, в которой он находился, благородство в каждом жесте подчиняли ему людей и вызывали их уважение к нему. Слуги прислуживали ему даже с некоторой гордостью. Никто не признавал в нем иностранца. Свой русский боярин. Из начальствующих, из хороших.

Из Ярославля он выехал уже без его веселого кучера Иакова, а с молчаливым чернобородым полубандитом, которого звали просто Жук.

Дорога по мере удаления от Ярославля лучше не становилась. Огромные тяжелые разрезанные бочки с провизией с севера, плетеные возы с дровами и сеном сильно разбивали ее. И если бы не постоянный ремонт мостов и брусчатки на каждом перегоне, ехать было бы вообще невозможно.

Три дня дороги. Жуткие трактиры с клопами и блохами. Если не обработать кровать или лавку кипятком, спать невозможно.

Слава Богу, везде была хорошая и дешевая еда. В любом самом захудалом трактире имелась медвежатина, севрюга, и осетрина, и семга.

Жук во всех трактирах и на постоялых дворах спал, не раздеваясь. Ел в основном руками.

Хорошо, что еще встречались постоялые дворы для иностранных купцов. Там было чисто и практически без клопов.

Несмотря на хорошую, коллекционную солнечную погоду, дорога осточертела влаху хуже горькой редьки. (Тем более что редькой сильно кормили во всех трактирах.)

Симеон все время старался подобрать попутчика пешехода, чтобы хотя бы поговорить с ним и узнать что-то новое. А Жуку это явно не нравилось. То ли жалел лошадей, то ли получил указание не афишировать латинянина в этих далеких местах. Жук ворчал и делал вид, что уже проехал мимо пешехода.

Прибыли в Грязовец – тот еще город: сотня домов и одна мостовая на берегу реки. Не задерживаясь, чтобы не засвечиваться, проехали его сквозняком, несмотря на позднее время.

Из-за этого пришлось ночевать в лесу при дороге.

Возницу это нисколько не смутило.

Играя топором как легким кинжальчиком, он быстро соорудил шалаш, настелил постилку из лапника и развел костер. Он вскипятил сбитень в каком-то ковше и поджарил на костре пару заранее купленных кур.

Ночевка получилась лучше, чем в трактире.

Спал Жук, положив под голову плоский камень.

Утром тронулись рано на хорошо отдохнувших лошадях.