Леонид признался во всем. Что он сносился с польским и шведским королями. Что писал про Ивана Васильевича шифровкой на латыни. Что рисовал карты для иноземцев.

А Элизий все отрицал.

Этот знаменитый составитель ядов для царя, убивший не один десяток бояр, и боярынь, и боярских детей, сделавший себе огромное состояние и переправивший его через Англию в Вестфалию, этот математик и маг надеялся на своих высокопоставленных друзей.

Кто-то обещал ему помощь, и он боялся повредить себе лишними признаниями.

Да и вина его, как он понимал, была не слишком велика перед его заслугами. Больший гнев царя вызвала мелкая ложь: Элизий убеждал Ивана в том, что королева Англии молода и годна для бракосочетания. То ли затмение на него нашло, то ли не учел главной черты царя – боязни обмана.

Иван Васильевич не раз говорил:

– Лгать царю – все равно что лгать Богу.

А про себя он считал, что это еще страшнее. Потому что Бог мог все проверить, а царь беззащитен пред обманом, как ребенок…

Бомелиуса сняли с дыбы и выволокли во двор пыточной.

Прискакал конник с приказом, если не признается, зажарить живьем. Бомелиусу сказали об этом.

Он плакал и признавался во всем. После его признаний царевич Иван понял, что такого человека оставлять живым нельзя.

Приступили к выполнению приказа. Привязали Бомелиуса на шест, выпустили из него кровь, чтобы лучше горел, и подожгли.

Потом его бросили в сани и провезли через Кремль. Не скрытно, не замотанного в рогожу, а так, чтобы было видно.

Многие люди в Кремле – и жильцы, и подьячие, и гости, и дети боярские, и многие из иностранного люда – смотрели на него и слышали, как он произносил имя Бога.

Кровавый след от саней терялся у Спасских ворот.

По Москве Бомелия везли прикрытым рогожей.

Его бросили в каменный мешок в Коломенском, где он прожил еще два дня…

От этого сна Годунов проснулся в поту.

– Господи, спаси Русию!

Но скоро он успокоился и подумал: «В какое же спокойное время мы сейчас живем».

В этот день он решил своего главного врага Федора Никитича Романова не убивать, а насильно постричь в монахи.

В большом деревянно-каменном пригородном доме, в дальней палате, выходящей окном на реку, шла секретная беседа.

Уже более двух часов Александр Никитич Романов беседовал с молодым дьяконом Чудова монастыря Григорием Отрепьевым.

Дальше вести разговор им было просто опасно: слишком велика была разница в весовых категориях. Любой слуга, просто сообщивший о факте такого разговора кому надо, мог навлечь на Романовых беду. Тем более что дьякон славился по Москве пустым бахвальством и пьянством.

Но разговор был слишком важен, чтобы окончиться ничем.

– Александр Никитич, вы ж понимаете, в таком сложном деле не обойтись без документов, – говорил Григорий. – Русия – страна бумажная. Что бы я ни говорил, как бы я ни прыгал, на кого бы ни ссылался, без бумаги мне никто не поверит. Бумага нужна, и не простая, с печатью.

– Ты мне не доверяешь?

– Доверяю. Я верю, что я из царской семьи. Но любой казак, любой литовец, кого я позову с собой, спросит доказательств. А кто не спросит, те мне даром не нужны.

– Как себя будешь держать. Держи себя по-царски, к тебе и относиться будут по-царски, – сказал Романов.

– Я слышал, в греческом театре царя играл не царь, а его окружение, – возразил Отрепьев. – А окружение еще убедить надобно.

Григорий встал, заканчивая разговор:

– В общем, без хороших бумаг, без всяких пеленок с царскими клеймами, без погремушек из золота, портретов-миниатюр я на такое дело не ходок. Помимо ваших славных слов, мне нужны доказательства.

У Романова заходили желваки на щеках.

– Хорошо, подумаем, – сипло сказал он. – Посоветуемся.

Отрепьев насторожился: с кем это Романов собирается советоваться?

Александр Никитич понял:

– Я один подумаю. Ни с кем я советоваться не собираюсь. А сейчас возьми вот десяток золотых польской чеканки.

Григорий принял деньги и пробурчал вполголоса в расчете на полууслышание:

– Молодцу из царской семьи можно бы и побольше дать.

В этот же день состоялась вторая беседа. В этот раз между Александром Никитичем Романовым и Василием Ивановичем Шуйским в загородном дворце Шуйского в Дорогомилово. Тоже в задней комнате, выходящей окном на реку.

В этот раз в положении младшего был Александр Никитич.

– Ничего не выходит, – говорил Романов. – Этот дурак требует подтверждения. Говорит, Русия – страна бумажная.

– Этот дурак не такой уж дурак, значит. Его на арапа не возьмешь.

– Что будем делать?

– Искать. Есть у меня один человечек в заведении Семена Никитича Годунова.

– И что?

– А то, что туда вчера бумаги Афанасия Нагого пришли. Целый ящик.

– Нам-то из этого что?

– То… Не зря за этими бумагами Годунов с Клешниным охотились. Там письма могут оказаться очень нам нужные.

– Чьи письма?

– Марфы Нагой.

– К кому?

– К сыну своему.

– А что, у нее ecть сын? – удивился Романов. – Ничего не понимаю. Ты, Василий Иванович, умом не тронулся?

– Не понимаешь и не понимай, – посоветовал Шуйский, – голова целее будет. Может быть, я скоро тебе один документик передам. Он хорошо нашему делу поможет.

– Знаешь что, хватит меня морочить! – разозлился Александр. – От твоих секретов голова кругом идет. Поищи других дураков!

– Не сердись, Александр Никитич. Есть подозрение, что царевич Дмитрий не был убит. Убили другого ребенка. Понял?

Старший Романов перекрестился.

– А раз так, – продолжил Шуйский, – мать должна написать за эти годы ему хоть два-три письма. Эти письма и ищут Годуновы. Чтобы младенца найти.

– А нам эти письма зачем?

– А затем. Передадим одно письмо твоему монаху-жулику. Вот у него и будет документ. Бумага куда уж лучше! Александр Никитич задумался:

– Я убеждал его, что он царский сын. Незаконный сын Грозного. И убедил. Теперь его в Дмитрия переубеждать?

– Нет, не надо. Пусть он сначала под имя Дмитрия войско соберет. Письма ему помогут. А потом уже, когда в Москву войдет, пусть он откроется, что он не Димитрий, а другой сын Грозного.

Романов задумался:

– А не слишком ли мы сложные кружева плетем? Царь Иван хвастался, что за свою жизнь растлил тысячу девок и убил тысячу младенцев. Он же не дурак, он же их убил!

– Мне он этого не говорил.

– А мне говорил. И посланнику английскому Горсею тоже говорил.

– И прекрасно. Тысячу убил, а тысячу первого пропустил. Он жив остался и править хочет назло Борису. Главное для нас сейчас – эти письма не упустить.

– Василий Иванович, но если есть письма, значит, есть и настоящий царевич, – сказал Романов. – Может быть, он поможет нам убрать Бориску?

– А вот этого нам не нужно! Если письма настоящие и есть настоящий царевич, то его скоро не станет. Семен Годунов свою работу хорошо делает.

Друзья распрощались. Но Василий Иванович еще долго сидел и размышлял. Наконец он подвел итог своим мыслям:

– Что нам меньше всего требуется, так это настоящий царевич!

До Пустыни Святого Николая добрались на четырнадцатый день. Вид у богомольцев был уже достаточно потрепанный, и никто к ним не придирался и не останавливал. И никому бы уже в голову не пришло отбирать у них деньги.

Царевич удивительно легко переносил бродяжничество. Привыкший к холе, к хорошей еде и лучшей одежде, какую только можно было достать, он легко перепривык к ночевкам в лесу, к спанью на еловых ветках, к питанию простым хлебом с солью и водой.

В дороге его образование продолжалось. Симеон рассказывал ему о Европе, о ее дорогах, гостиницах, порядках.