Во всех его движениях чувствовалась такая мощная энергетика, словно боевой командир поднимает в последний бой свое уставшее и ни во что не верящее войско.

Кому было плохо слышно, распахнули форточки и фрамуги. У многих они были открыты и до этого.

– We shouldn’t forget about rock and roll and sex. They want to turn us into machines in this office! But we will be drinking, smoking, fucking and playing rock! Right? Wouldn’t we? World will not turn into a prison for us, right?[3]

Он оглядел еще раз застывшие в изумлении лица, не понимающие в большинстве своем ни слова.

И только буквально прилипшая к стеклу лицом секретарша Ирина вдруг резко крикнула ему в ответ:

– We understand you! Мы понимаем вас!

Он улыбнулся, послал Ирине воздушный поцелуй с грациозностью, которой могли позавидовать Алек Болдуин, Ричард Ги р и Дэвид Духовны, повернулся и сел в машину.

Чтобы через сорок часов быть в своей Москве.

– Ты чего с таким лицом, Валерьич! Чего он там нашей Ирке кричал, не знаешь?

– Горло что-то болит.

17

После окончания всей этой истории Сергей Валерьевич болел две недели ангиной.

За это время на заводе появился новый шеф. О старом надо было замолвить и пару добрых слов. Он давал своим бывшим подчиненным в Москве очень лестные характеристики. Вместо возможного увольнения, о котором втайне Сергей Валерьевич очень даже беспокоился, ему дали возможность взять в подчинение одного человека. Сергей Валерьевич быстро разыскал по своим каналам шустрого питерского паренька Андрея, который, женившись, почему-то решил остаться в их городе.

Паренек выходил на работу уже завтра, а самому заместителю генерального директора по безопасности посоветовали воздержаться еще дня три-четыре, а лучше вообще съездить к морю – иммунитет был, говорят, ни к черту.

До моря было далеко. Своих дел хватало.

Сергей Валерьевич позвонил на работу Станишевскому. Сегодня была первая планерка руководителей в переговорной на втором этаже. Не терпелось узнать подробности.

У Станишевского настроение было и не плохое, и не хорошее – никакого не было настроения. Он, зевая, процедил в трубку одно слово: «Ску-у-кооо-таааа». И затем повторял его на разный манер с поводом и без повода.

«Ну, у вас скукота – а я дачу дострою», – сказал про себя Сергей Валерьевич, повесив трубку.

В этих словах нет ни ненависти, ни злости,

Когда собаки молятся, с неба падают кости.

С. Шнуров

ПОСЛЕ КРИЗИСА

КАРТОФЕЛЬНОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ БОРЗУХИНА

Борзухину сильно повезло, что он нашел способ кормить семью в это тяжелое время. Многие после кризиса уже влачили куда более жалкое существование, даже те, кто обладали и широким спектром самых различных способностей, и более юным возрастом.

Борзухин привозил в деревни из Москвы автомобили и менял мужикам на картофель.

Главарь Мужиков по кличке Угрюмый за последний «Хаммер» отвалил Борзухину аж два мешка. Естественно хозяину авто Борзухин отдал лишь полтора, оставив себе полмешка в качестве комиссионных.

«Много, конечно, – совестился Борзухин, – это ж получается двадцать пять процентов навару».

По большому счету, ввиду тотального отсутствия бензина все эти машины покупались деревенскими ради забавы и по воскресеньям на потеху детишкам скатывались с горки – на спор: кто дальше.

Борзухина один раз пригласили на это соревнование. Дольше всех укатились «Жигули», принадлежавшие недавно устроившемуся на службу охраннику картофельных полей Митьке Нарядову.

Затем вся деревня сидела у костра и расспрашивала Борзухина о городской докризисной жизни.

– А что, Борзухин, правда у них были приборы, которые рассказывают про дорогу?

– Да, ты едешь – он тебе говорит: направо, налево, прямо триста метров…

– Лучше бы прибор сделали, который рассказывал бы им, как картофель растет, – шутил Угрюмый, и вокруг раздавался гогот.

По мнению Борзухина, жизнь в селе протекала очень размеренно, хотя, по рассказам жителей, им и приходилось отбиваться от нападений разорившихся голодных городских.

Вечерами по дворам запускали артисток. Сквозь кордон пройти удавалось немногим служителям Мельпомены. На прошлой неделе показывали драму «Как погибал гламур», а в этот раз свои темпераментные танцы у шеста демонстрировала известная в соседних селах стриптизерша Капитанова.

Шест стоял у каждого мужика во дворе, бабы относились к этой забаве своих мужей с пониманием, хотя сами «ни в жись не пустились бы в такой срам». Капитанова заканчивала свой танец уже в четвертом дворе, под одобрительные крики оставаясь в одних стрингах и сапогах на высоком каблуке. В конце представления она надевала фартук и ухмыляющиеся Мужики кидали ей в подол овощи, норовя звонко хлопнуть по заду, когда она проходила мимо.

– Хороша, шельма.

– У меня была такая же, – утверждал тракторист Федор. – Я ее один раз прямо в офисе чуть не начал…

Федору в селе не верили и слушали неохотно. Может, недолюбливали за то, что в прошлом и он батрачил на мерзких гламурщиков, паразитствуя на почти святом даре – даре управления трактором.

Капитанова выступала в селе уже четвертый раз. Некоторые деревенские Подрастающие Мужики – также ходившие в пиджаках на голое тело, резиновых сапогах и трико, с негорящей папиросиной в зубах, только тринадцати-четырнадцати лет отроду – звали Капитанову за себя замуж. Но она всем им отвечала очень вежливым отказом, разрешая раздевать себя при свете луны, безбожно давать волю рукам и приговаривая с сельским акцентом:

– Не могу я, Лешенька, милый, не могу, другому себя обещала, сердце рвет любовь на куски… жжет как в кузне… прости меня, родненький, слышишь?.. прости и не таи обиды…

Подрастающим Мужикам и такие отказы были в радость. Они пыхтели, полночи лапали ее тело и, сплевывая на землю, в конце концов отпускали: «Ладно, иди!»

– Что, не дала? – спрашивали их Мужики.

– Не-а – кочевряжится, – перекатывая из угла рта в другой папиросу, отвечали Подрастающие Мужики.

– Наверное, сука, ждет, когда гламурные времена вернутся… чтобы снова у Кремля жопой крутить…

Угрюмый подозвал Борзухина и попросил съездить на староверскую гору. Борзухин не отказывал деревенским в таких пустяках: сгонять куда-нибудь по мелким поручениям. Тем более в гору мужикам и правда идти было далеко.

В гору посылали за Светлым шаманом – так называли электрика, проводившего свет к новым домам. Про него говорили, что когда-то он зажигал лампочки в самом Кремле и даже освещал лежащего в Мавзолее Ленина. А теперь жил со своей бабой в чудном шалаше на горе и носил на голове перья, общаясь с Богом Света.

К нему мужики относились с уважением и почтением: его ток не бил, а значит, скорее всего, блаженный. Вон тракторист Федор тоже вроде как блаженный, а шибануло один раз так, что через весь двор «летел, пердел и радовался».

Дома мужики строили себе небольшие. По сути это были одноэтажные коробки с тремя, максимум четырьмя, небольшими чуланами для сна и кухней. Зато большим был двор, который надо было освещать: туда заходили на папироску перед сном соседи, там мужики тискали своих баб, там же теперь собирались по вечерам по три-четыре человека и смотрели приходивших из города артистов.

– Пойду сегодня к шлюхе, – пробурчал Угрюмый. – Привезешь Светлого шамана – пусть подключит вон те два свежеотстроенных дома.

– А это кто?

– Из кордона ребята, новые, разрешили отстроиться. Митька Нарядов с друзьями. Вчетвером на две избы – пусть пока живут.

– Городским разрешили жить в селе?

– Они недолго прожили в городе… не успели отвариться…

Странный был мужик этот Угрюмый. Уверенный в себе. Всегда хмурый, оправдывающий свою кличку. Но Борзухину иногда казалось что-то в его речи подозрительным… То говорит сильно с акцентом, то гладко вроде как из новостей телевизора. Причем проскальзывало это только в разговоре, когда они с Борзухиным оставались одни…

Ну да ладно, в деревне он пользовался авторитетом неприкасаемым, хотя и поселился недавно. Значит, надо дружить. Теперь от таких вот мужицких главарей целиком зависело благосостояние Борзухина. Раньше – от начальников в городе, живущих совсем иной жизнью, и это ничем было не лучше. Вроде даже как деревенские нравились Борзухину больше. Понятнее были.