Дики закрыл глаза и представил себе упаковку в синие, красные и желтые горошины, а рядом – банку майонеза.

– Вот, значит, как, – сказал Стаблфилд. – Выходит, ты обвиняешь меня в оскорблении хранителя твоего хлеба. Видишь ли, Сьюард, я и не подозревал, что хранитель хлеба в твоем…

– Да заткнись ты! – рявкнул Сьюард. – Осточертели твои разглагольствования! Мы обсуждаем проблему эквивалентности выражений. Как еще могли английские переводчики назвать…

– Они редко употребляли слово «Lord» по отношению к Иисусу, – уточнил Фоли. – Это началось позднее, уже после Библии короля Иакова, где «Lord» относится в основном к Иегове. Что касается тебя, Сьюард, ты мог бы называть Иисуса своим главнокомандующим, правомерно опустив тем самым олуха из Белого дома, но на самом-то деле Иисус был странствующим раввином.

– Согласен, – подхватил Стаблфилд. – Он был бездомный еврей-пацифист. Скажи-ка, Сьюард, знай ты это, позволил бы ты своей сестре выйти за Иисуса замуж? А дочери? А тебе бы хотелось иметь такого соседа? Чтобы к нему с утра до ночи шастали блудницы, мытари и грешники, чтобы он сидел и ждал, когда же твоя жена придет и омоет его грязные пацифистские ножонки?

Этого Сьюард снести никак не мог. Он схватил свои бумажки и рванул к двери. Двое картежников вскочили и бросились за ним, а другие двое с трудом сдерживали смех.

– Да не сходи ты с ума, – кинул ему вслед Стаблфилд. Вполне сочувственно.

– Я не схожу с ума, – развернулся к нему Сьюард. – Но счеты с тобой сведу.

– Счеты, говоришь? Так я ж на них не считаю. – С этими словами он встал (томик джойсовского «Улисса» полетел на пол) и, заведя руки за буйную голову, пустился в пляс. Такого причудливого танца Дики в жизни не видел. Стаблфилд то скакал, как обезьяна, у которой хвост попал в камнедробилку, то бился, истекая слюной, в судорогах, лишь изредка выдавая одно-другое неспешное и грациозное па, и вся эта какофония движений строго подчинялась ритму «Бич бойз», едва слышно игравших в углу.

Фоли, который хотя бы с виду казался и сдержаннее майора, и замкнутее, медленно встал и присоединился к танцу, неуклюже копируя пируэты Стаблфилда – как медведь, повторяющий движения поводыря.

Сьюард, хлопнув дверью, удалился. Картежники, даже те двое, которых оскорбила непочтительность Стаблфилда, покачали головами и разразились хохотом. А Дики влюбился.

Считается, что в окрестностях Сиэтла лето наступает пятого июля. Наблюдение это, разумеется, научно не подкрепленное, но не лишенное оснований. Июнь в Сиэтле обычно холодный и дождливый, а День независимости знаменателен отмененными барбекю и насквозь промокшими петардами. Однако – что интересно, необъяснимо и даже непатриотично – частенько на следующий день внезапно выходит солнышко и еще пару месяцев мотается по небу, как одинокая девушка, случайно перебравшая на вечеринке пунша.

Впрочем, и в этом мотании по небу нет постоянства. Бывает, даже заведя уже мотор, северо-восточное лето движется с перебоями – как будто пробирается в пробке по центру города. Случаются в августе дни, когда в воздухе уже чувствуется «дыхание осени», и миллионы голов ныряют в горловины свитеров, а шорты убираются до следующего лета. И вдруг несколько дней спустя бледный аэростат солнца сверкнет, как космический «коктейль Молотова», и только и слышен синкопированный ритм откидываемых крыш кабриолетов.

Вот, например, и в нынешнем году восторги, которыми Бутси приветствовала осень, оказались преждевременными. В тот день на излете августа солнце определенно решило прервать затяжной отпуск и вернуться в строй. Бутси пришла с работы поздно (в почтовом отделении устроили профсоюзное собрание) и едва пропихнула свое лоснящееся, задыхающееся тело в дверь – будто приволокла статую Свободы в плутониевом чемоданчике. На самом деле она принесла только сумочку, коробку для завтраков с портретом Винни-Пуха и свернутую трубочкой газету.

– Ф-фу! – выдохнула она, обмахиваясь газетой.

Она стояла в дверях, ждала, наверное, что Пру спросит: «Ну как, тебе достаточно жарко?» Этот вопрос Бут-си, к ее вящему удовольствию, задавали в тот день раз тридцать. Но Пру только сказала:

– Привет, сестренка, – и продолжила просмотр уже подходившего к концу выпуска шестичасовых новостей.

Бутси уселась к сестре на диван и радостно заявила:

– Денек-то жаркий! – В ответ не последовало ни согласия, ни возражения, и ей пришлось продолжить беседу самой. – Какие новости?

– Если ты имеешь в виду наших друзей из Фриско, то новостей нет. Полагаю, Дерн рассказал федералам не больше, чем нам. И пока не вскроются новые подробности… – Пру пожала плечами. – Кто его знает, может, он защищает интересы международной наркомафии… а может, просто Дерн в своем репертуаре.

Бутси молча, медленно, рассеянно расстегнула две пуговки на влажной блузке. Обмахнулась последний раз газетой и развернула ее.

– Ладно… – как будто сказала она, хотя это был скорее вздох, чем слово. – Я тут прочла кое-что в автобусе. Может, это тебя заинтересует?

Пру и в самом деле заинтересовала статья, на которую указала Бутси. В ней описывались последствия железнодорожной катастрофы у Грантс-Пасс, штат Орегон, – там с рельсов сошел поезд, где ехал цирк. Нескольких обезьян и льва поймали без особых усилий, но все до единого редкие зверьки тануки сбежали в горы и исчезли.

Фань-нань-наньское ущелье – бездна, занавешенная туманом, головокружительный провал, рваная рана в крыле ветра, пещера, где тигры прячут павлиньи кости и где витают тени древних слонов. Одинокий трос над пропастью – как ниточка слюны, протянувшаяся между бранящимися богами. Две женщины (одна в люльке) покачиваются у самого обрыва – словно муравьи, ползущие по соломинке к горшку с медом.

Лизу Ко в отличие от ее жениха прогулка по проволоке всегда возбуждала. Она же как-никак выросла циркачкой и, хотя сама не была воздушной гимнасткой, давно водила дружбу с теми, кто, как и Карл Валленда,[27] считал: «Жизнь – она на проволоке, все прочее – лишь ожидание». Вниз она не смотрела, даже Валленда бы не смотрел, да и незачем это. Высота, бездна, ревнивые волны земного притяжения, дерзость самого поступка – всем этим был напоен утренний эфир, и в Лизе било ключом ощущение безрассудной свободы, которое неведомо ни чайке, ни соколу, защищенным инстинктом и крыльями.

Посреди пути какая-то пичужка – не чайка и не сокол, – пролетая мимо, выдернула из головы Лизы Ко длинный черный волос. У Лизы хватило ума промолчать, а завизжала она, только добравшись до бамбуковой площадки на той стороне. Гимнастка же, аккуратно закрепив опустевшую люльку, воздержалась даже от упоминания о том, что, как ей показалось, волосок в клюве кукушки превратился в сияющую нить.

Лан (или то был Кхап?) впустил ее на виллу «Инкогнито» и проводил в кабинет Стаблфилда. Тот сидел голый по пояс, выставив напоказ блистательного тигра, в одних брюках от Армани, потягивал шампанское «Луи Родерер» и читал Бодлера. Увидев Лизу, он сделал вид, что закашлялся, чтобы скрыть, что у него перехватило дыхание, и опустил глаза – чтобы не выдать удивления.

– Бонжур, маэстро, – сказала Лиза Ко. И не было ни майонезной гранаты, ни пикирующего хлеба. – Ваша маленькая ученица вернулась.

– Все как раз наоборот, радость моя. Это я – твой ученик. Тем единственным, чему научил тебя я, мы с тобой заниматься больше не можем, потому что ты – без пяти минут замужняя женщина.

Она расхохоталась.

– Ты неисправим! И притворная скромность тебе не к лицу. Равно как и дурные манеры. Твоя статуя говорит с тобой, Пигмалион, так подойди же и поцелуй ей руку.

Стаблфилд тяжело поднялся.

– Боже мой, что же такое творится? Почему это ты так быстро вернулась? Могу предположить, что пуритане-американцы депортировали тебя зато, что ты пробуждаешь в гражданах похоть. Хорошо еще, эти мужланы не умеют читать твои мысли. – Он наклонился, чтобы поцеловать ей руку, но тут же притянул Лизу к себе. Она почти не сопротивлялась. – Неужели до них дошло, что ты способна совратить с пути истинного весь их американский народ?