Я встал — и немею, не соображу даже рюкзак расстегнуть, а Лютик тем временем уже палатку разворачивает, топором машет — очень хочет Ленке понравиться.
День был субботний, погода хорошая, народу — яблоку негде упасть. Не найдя удобной стоянки, стали на полянке без костровища. Ленка рюкзак под пихту уронила, потом себя саму рядышком. Я хотел ее заснять, но только так она заманчиво отдыхала, что я слабо махнул рукой и улегся тоже. Благодать! А Борька с костром возится, чтобы нас накормить. Ему походы привычнее, конечно, да только и рюкзак у него нашим не чета: и палатка у него, и топор, и вода, и гитара ещё.
— Ленка, — говорю, — посмотри на этого труженика. У меня такое чувство, что теперь мы оба как честные люди должны за него замуж выйти. А?
— Это чтобы всю жизнь вот так? — умирающе спросила она. — Да ни за что!
— Ничего! — бодро сказал Борька. — Ещё не вечер.
— А что будет вечером? — с опаской спросила Седова, сразу ожив.
— Посмотрим, — деловито ответил Борька, посмотрел на небо, поплевал на ладони — и опять за топор.
В небе же летала птица. Большая, я таких никогда не видел, чтоб они в воздухе держались. А она высоко парила и кричала так, будто утренний петух кукарекать собирается, но перед самым кукареком внезапно замолкает. И оттого казалась мне эта птица загадочной, молчаливой. Я вообще привык, что птицы поют: о солнце, о радости, друг о друге — разговаривают, перекликаются, перепеваются. А эта птица была одна-одинёшенька и именно кричала кому-то далёкому-далёкому, мудрому, по-птичьи понимающему — о том, что видела сверху…
Вечером был костёр и звёзды. Мы с Ленкой уже отдохнули и уплетали за обе щеки Борькино варево, а он достал гитару и начал петь. И всё бы хорошо, если бы не соседи со стоянки под самой горой. Потому что Борька никак не мог их переорать: их было человек пять или семь, а он всего один. И в репертуаре у них было по одной песне на каждого, но горланили они до часу ночи.
Устали мы с Ленкой от этого состязания и решили идти спать. Я посередине лёг для общей безопасности. Ленка замотала уши свитером и кое-как уснула. Бедная Седова, у неё дома слушают только классику.
Утром мы с нею встали только к обеду — к уже готовому обеду. Стоянка крикунов была пуста, только висели высоко на пихте колготки, валялись в костре обугленные полторы буханки хлеба, а на бревне красовались кривые вырубленные буквы: «Казань, 3 августа. Мы хотим вернуться». По поляне валялись банки и продукты. Я начал возмущаться, а Борька сказал:
— Очень добрые люди, притащили на себе в такую высоту тяжёленькую морковку и бесплатно подарили нам. И дров оставили. Уплетаешь мой пловчик за обе щеки — небось вкусно, а? Сиди и молчи!
Я замолчал, но мне почему-то сразу стало невкусно.
Лютик тоже присмотрел себе бревно, сделал из него зубастого чура, в землю вбил у палатки, а на нём вырезал очень красиво: «В твоих объятьях, Откликной, мы ночевали в выходной. Боря, Лена». На моё имя ему якобы не хватило длины бревна. Но меня это ничуть не огорчило. Часам к трём мы запечатали палатку и отправились налегке в Долину сказок.
Долина сказок — это такая седловина между Откликным гребнем и горой Круглицей. Почти в самом дне этой чаши есть словно бы средневековая крепость, только из настоящих скал. А ведёт в неё узенькая песочно-каменная гномья дорожка, по краям которой растут пихточки, иногда совсем крошечные, и рядом высоченые стебли цветов, тоже очень миниатюрных и точёных в чашечке.
Лютик сказал, что это из-за климата тут такие деревья. Которые повыше — те падают под ветром, и то и дело вдоль дорожки нависают их огромные косматые корни, под которыми, пожалуй, можно даже втроём спрятаться от дождя. Это деревья, когда росли, сильно старались широко-широко закрепиться на камнях, удержаться, но… А некоторые пихты засыхают, и их ветви густо обрастают разноцветным лишайником. Ух, как здесь может быть неуютно ночью! Ах, как здесь бесконечно чудесно при игре солнечных лучей!
Ленка пришла в неописуемый восторг, глубоко вдыхала при виде каждого лешего, камня или муравейника и, по-моему, забывала выдыхать. А вдоль дороги то и дело выпархивали из кустов маленькие трескучие птахи и сопровождали нас, как почётный эскорт. Я так и назвал их про себя — «поршки», а кто они в самом деле, не знаю.
— Вадька, можешь смеяться, но мне сейчас остро хочется надеть кольчугу, смастерить секиру и стать тут при дороге, — сообщила Ленка, когда мы дошли до самой крепости.
— Почему вдруг кольчугу, а не венок? — спросил Борька.
— Не знаю, — удивилась она. — А почему вдруг венок? Я бы хотела быть стражником, охраняющим рубежи этой сказочной страны. Понимаете, чем больше меня восхищает эта гномья дорожка, этот детский рай, тем острее хочется отсюда вырасти и уйти в поход настоящий, настоящий! Тот, который лежит за рубежом этих стен… — она неопределённо махнула рукой влево, в сторону одной из «сторожевых башен», и все мы остановились, а я схватился за фотоаппарат. В косых предвечерних лучах, ярко-солнечный на ярко-солнечных камнях, стоял спиною к нам величественный человек. Были на нем тёмно-зеленые штаны и такая же куртка вневременного покроя, такие простые, что проще не бывает. Перепоясывал куртку широкий плетёный ремень, на нём ножны кожаные, из которых видна была резная рукоять. Стоял человек среди самых высоких глыб так, как стоят хозяева своих владений, как дозорные на посту. Вот его-то вы и видите на снимке «Король на дозоре». Солнечный и суровый, непостижимый король…
Мы остановились, как я сказал, и вдруг пролетела над нами та самая птица с Откликного и громко крикнула, словно бы ему! Человек неспешно повернулся, поглядел на нас и отвернулся снова. Потом как-то быстро скользнул вниз.
— Колоритный дядечка, — сказал Борька и поспешил наверх по тропе. — Сейчас увидите дерево желаний, там и моя памятка должна быть…
— Осторожно, — сказал голос, и это опять-таки был голос короля. — Муравьи тоже эту тропу облюбовали.
Я потанцевал, стараясь никого не задавить, потом поднял голову и увидел дерево желаний. Несчастное, замотанное наглухо сотнями грязных бинтов и тряпок, одиноко и беспомощно жалось оно к каменной плите, словно жертва на заклание перед буйствующей толпой. И великая куча тряпок лежала под ним, а мой король молча срезал ножом одну за другой, бросая их вниз под ноги.
Борька от возмущения чуть не захлебнулся и разразился речью. Смысл речи был в том, что парень этот вандал и рушитель чьих-то священных дружб и надежд, в том числе его, Борькиной.
— Нет, я — исполнитель желаний, — спокойно сказал тот. — Читать умеешь? Читай: «Хочу вернуться сюда и ещё раз увидеть эту красоту». Так вот чтобы кто-то мог видеть здесь красоту, надо её как минимум не уничтожать.
— Ты какой-то больной, — ответил на это Борька. — Это одно-единственное дерево. Каждый турист такое сжигает за поход, и ничего, сколько лет уже стоит Таганай. Подумаешь, красота! Это больше, чем красота, это переплетение лучших мечтаний, это братство людей!
— Вот это братство? — парень сунул ему под нос заскорузлый носок. — Или вот это? — он качнул сигарету в упаковке из-под лапши. — Изуверство это, а не братство. А то давай тебя тут положим, жгутами перетянем, всё это к тебе перецепим и напишем по всему телу разными цветами братские слова. Сколько в мире людей ежедневно помирает, авось и без тебя земля не обеднеет. Хорошая идея, а?
— Вася, ты не прав, — многозначительно сказал Борька, а крепче выражаться не стал, поскольку парень был взрослее, суровей и с ножом.
— А я не Вася, — сказал тот. — Я Фёдор.
Ленка вдруг подскочила к дереву и давай тоже веревочки снимать. И я за ней.
Борька взросло хмыкнул и ушёл за камни. А мы молча веревочки отвязывали, а пихта дрожала и плакала рубцами.
Тогда я и заснял «Здесь был Вася». А заодно и Ленку заснял. А потом отошел и их обоих незаметно сфотографировал — без всякой художественности, так просто. Потому что уж догадался, что Ленке такая карточка великой ценностью станет… Но это к слову.
