На Коростыне разбили московские воеводы Басенок и Данило Холмский пешую новгородскую рать.
Водил ратных Микула Маркич. Унес Микулу Маркича от полона лихой конь, в Новгород вернулся Микула Маркич — панцырь на нем иссечен, на шлеме нет целого места, опустив голову, проехал мимо угрюмо хмурившихся мужиков к детинцу. Никто не упрекнул Микулу Маркича, а по глазам старых бояр, когда совещалась господа, видел, что думают: «Эх, Микула, стареешь, отвоевал свое!».
Незлоба смыла с ран запекшуюся кровь, раны оказались легкие, и через день опять Микула Маркич на коне в доспехах, ведет на Шелонь триста копий конников в помощь большому полку.
От Лебяжья дорога пошла глухим лесом. Слева и справа сосны, посмотришь вверх — шапка валится Недавно просеченная дорога усеяна пнями. Конники растянулись на добрые полверсты. Впереди знаменщик, за ним Микула Маркич, сотники Данило Курбатич и Сысой Оркадович, два трубача.
Данило Курбатич и Сысой Оркадович вспоминали, как ездили они прошлой осенью с Василием Онаньичем в Москву. Микула Маркич не слушал, о чем толковали сотники, перебирал в мыслях подробности того, что случилось под Коростынем: перед светом рать высадилась с судов на берег. Туман, в пяти шагах не видно. Совсем тихо подобрались к московскому стану. В тумане кричат караульные: «Славен город Москва!». «Славен город Коломна!» Только крикнул один: «Славен город Серпухов!», ссек ему Микула Маркич голову. Не успели московские ратные глаз продрать, Микула Маркич уже вломился с охотниками в стан, уже рубится у знамени. Из воеводского шатра выскочил старичина, со сна не успел ни панциря, ни шлема одеть, в одной руке щит, в другой меч. В старичине узнал Микула Маркич воеводу Федора Басенка, видел его не раз, когда приезжал Басенок в Новгород. И такое пошло — до сего времени не может Микула Маркич понять, как все получилось. Смяли московские ратные новгородцев, и далеко гнали от стана. Бежали ратные, кидали щиты, сбрасывали кольчуги, только б уйти. Близко стоял владычий конный полк, снаряжен молодец к молодцу, а когда увидели, что бежит перед Москвою пешая рать, ни один не двинулся. Оказалось: нареченный владыко Феофил велел своим ратным биться с псковичами, на Москву же меча не поднимать. Ох, владыко! Не знает, к какому берегу приткнуться. Полку своему велел с Москвою не биться, а молебны об одолении супостатов, рати великого князя, и сам правит и попам всем велел править.
Не таковы были прежде владыки в Новгороде. Владыко Ефимий сам бы свой полк против московской рати повел. Не люба была Ефимию Москва. И рукоположение в архиепископы от киевского митрополита принял, и бояр сколько сговаривал податься под руку Литвы.
Собрал Микула Маркич сотню ратных, ударил на москвитян. Рубились жестоко, одни головами легли, другие в полон попали, а Микулу Маркича конь вынес…
Микула Маркич зажал вздох, ссутулился, поник головой. Где твоя доблесть, господин Великий Новгород? Куда поделась твоя слава? Стоял ты века, богатый и славный, не клонил головы, грозный супостатам, немцам и шведам. А теперь?
Дымом изошла доблесть, славу твою потоптали на Коростыне московские кони!
Микула Маркич отъехал в сторону, остановился, пропускал мимо ратных, зорко вглядывался в лица. Торгованы, черные мужики — кирпишники, плотники, горшечники, древодельцы и другие. Многих знал Микула Маркич в лицо. Вон Микоша Лапа, плотник, мастер хороший, лет пять назад ставил с отцом новые хоромы Микуле Маркичу. На вече кричал против бояр, теперь на коне. Кричать кричи, а за Новгород стой. Великую рать выслал на Шелонь господин Новгород. Димитрий Борецкий хвастает: «Шапками закидаем Москву». Хвастлив Димитрий, умом же далеко до покойного отца посадника Исаака.
Вечером увидели рать, стоявшую у Шелони. Вечер был тихий, далеко, сколько хватал глаз, отражаясь в реке, горели костры. Белый дым стлался над землей, густо стоял на опушке над ельником.
За несколько дней, пока стояли, ратные вытоптали луга, стравили у мужиков овес и рожь.
Микула Маркич, велев своим ратным расседлывать коней, ехал отыскивать воевод. На лугу и между кустарниками по лесной опушке бродили стреноженные кони. Ратные — одни сидели у подвешенного над огнем железного тагана, ждали, когда сварится варево, другие лежали на земле, прикрыв лица колпаками от назойливой мошкары. Тут же, где попало, свалены кучей доспехи и оружие: кольчуги, щиты, копья, мечи, железные шапки, секиры. Микула Маркич то и дело наезжал конем или на груду доспехов, или на спавшего ратного. Нигде не было видно дозорных. Микула Маркич, пробираясь по лугу, качал головой: «Рать велика, а стражи не видно, случись что, в этакой тесноте передавят друг дружку».
На лесной опушке рядом три шатра, перед шатрами толклись боярские холопы. Из среднего шатра слышались хмельные голоса, сквозь полотнища пробивался свет. Микула Маркич откинул полу, шагнул. На столе, заставленном кувшинами и кубками, горели в шандалах свечи. За столом увидел Киприяна Арбузеева, обеих Борецких — Димитрия и Бориса, Селезневых Матвея и Василия, Василия Казимира.
Микула Маркич чуть повел головой:
— Здоровы будьте, бояре.
Димитрий Борецкий опустил кубок (только было поднес к губам), трудно ворочая языком, выговорил:
— И ты будь здрав, Микула…
Лениво повторили вразброд остальные:
— Здоров будь…
Микула Маркич опустился на край скамьи; заговорил с досадой и горечью:
— Пиры, бояре, пируете, а псковичи, слышно, за рекой…
Борецкий хлебнул из кубка, налег грудью на стол, уставился пьяными глазами на Микулу Маркича:
— Учи, Микула, кто тебе по плечу. Слыхали мы, каково на Коростыне ты свою удаль показал.
Микула Маркич побагровел. Стало душно. Трясущимися пальцами расстегнул ворот рубахи, шепотом хриплым выговорил:
— Кровь свою я лил за Великий Новгород не щадя, на сей раз не дал господь удачи. А ты, Димитрий, только и славен за чаркой. О других твоих ратных делах неведомо…
Борецкий потянулся встать, зацепил локтем кубок, опрокинул, по столу потек багровый ручеек:
— Ну! Ну, ты!
Матвей Селезнев потянул Микулу Маркича за рукав:
— Пошто, Микула Маркич, сваришься, не совет тут ратный, а честной пирок.
Василий Селезнев говорит через стол:
— Хлебни, Микула, с нами. Псковичи за реку не сунутся, куда им против нашей силы.
Микула Маркич поднялся. Не так прежде ходили господа новгородцы в походы. Не возили с собой бояре-воеводы ни вин заморских, ни кубков. Одолеют супостатов, тогда и пируют: и вино, и яства, и кубки дорогие у врагов забирали. Помнит Микула Маркич у немцев замок, три дня пировали, выпили в замковых погребах и вино и пиво. А эти с какой радости ликуют…
Однако ни слова не сказал Микула Маркич, поднялся в молчании, вышел из шатра. О чем ему толковать с хмельными воеводами? Опять ехал между костров, похрапывающих ратных и сваленного в кучи оружия. Долго ездил по лугу, пока отыскал Семена Долговича, старого друга.
Жил Семен Долгович в Людином конце, с сотней ратных Людиного конца пошел в поход. Сотня стояла ниже по реке, у болот, рядом стали станом ратные Микулы Маркича.
Микула Маркич и Семен Долгович едва не всю ночь прокоротали за беседой. Сидели у костра. Каменным сном спали вокруг усталые ратные. Ухал на болоте филин. Сонно перекликались караульные. Семен Долгович рассказывал:
— Который уже день без толку рать стоит. А чего стоит? Идти бы Москве навстречу, рать у Холмского с Басенком невеликая. Да воеводам о ратных делах думать недосуг, пиры каждый день пируют.
Рассказал еще, что вчера и позавчера наезжали к реке псковичи, перебранивались. А где стоит главная псковская рать — никто не знает. Разведать бы и ударить на псковичей, а потом — на московскую рать, так бы и бить порознь.
Наговорились, стали готовиться ко сну, перекрестились, завернулись каждый в епанчу, под голову седло.
Микула Маркич проснулся от трубного рева. Трубили за рекой. Утренний туман стлался над землей. За туманом, на том берегу, чудилось движение, голоса людей, глухое конское ржанье.
