Когда сказал Ждан Упадышу, что хочет вести Беляву к венцу, тот долго сидел, раздумывая. Подумать было о чем. Возьмет молодец девку в женки — уже не скоморох он, одно горе. Есть у скоморохов женки, у каждого своя: у одного — гудок, у другого — гусли, у третьего — дуда или песня. Такая женка мужа не обманет, под лавку не уложит, и только прилепись — до домовины не оставит. Ждану он прежде говорил так не один раз, и теперь повторять не стал. Квашни крышкой, а молодца словом не удержишь. Присушит девка молодецкое сердце, распалит, — ни словами, ни наговорами такого огня не загасить, пока, перегоревши, не потухнет сам.

Ждан как будто угадывал, что думал Упадыш, несмело глядя на ватажного атамана, заговорил:

— Белява помехой не станет, по-прежнему буду с ватагой скоморошить, куда ватага — туда и я.

Упадыш легонько присвистнул, посмотрел на Ждана. Тот отвел глаза в сторону.

— А доведется ватаге брести в дальние места, и Белява пойдет, парнем перерядится, а то и так.

Упадыш своим ушам не поверил.

— Женка пойдет скоморошить?

Ждан дернул головой, сам удивился, что такая мысль ему не пришла в голову раньше.

— А хоть бы и скоморошить? Голос бог и девкам и женкам дал. Бояре и боярыни дома девичьими песнями тешатся.

Упадыш не знал, что Ждану ответить. Только и сказал:

— То дома! Еще неслыхано и невидано, чтоб девка или женка перед народом скоморошила. Отроду такого не бывало.

— А не бывало, так будет.

Упадыш подумал: «И в самом деле, если господь умудрил — чего бы и женкам песен и позорищ перед народом не играть. Тогда б не пришлось мужикам-лицедеям хари напяливать, когда доводится девку или бабу показывать». Упадыш повеселел, сказал, что сам будет у Ждана и за свата и за нареченного отца. Беляву видел он один раз, девка лицом красна и нравом ласковая, грехов на ней немало, да венец всякий девичий грех покрывает. Со Жданом они решили: на Василия быть сватовству, а после Ивана Крестителя и за свадебку; гостей много не звать, свадебку же справить, как положено по чину.

Пришли святки. После долгого поста московские люди торопились наверстать упущенное. На большом торгу у Кремля и на малых торжках дым стоял коромыслом. Люди сходились на торг не столько для купли-торговли, сколько, чтобы побыть на народе, хватить крепкого пенника, потолкаться, поглазеть на скоморошье позорище. Для скоморохов святки то, что для пахаря страдная пора. Упадышевской ватаге покоя не было ни днем, ни ночью. То купец зовет на пир играть песни, то посадские люди просят прийти на братчину. Ждан поспевал всюду и на пиры к купцам, и на братчины, и в Огородники к Беляве наведывался каждый вечер. Песни он пел теперь не те, какие выжимали у людей слезу или заставляли никнуть брови, а другие, ради святок потешные, от которых молодые хватались за животы, а у стариков на лицах таяли морщины.

Все радовало Ждана. Увидит ли девок и женок, катаются на салазках с крутого берега Москвы-реки, и все девки и женки кажутся ему красивыми, хоть ни одной среди них нет такой, как Белява. Пролетит, подпрыгивая на ухабах, крытый возок, разлетаются в стороны прицепленные к конской сбруе лисьи и волчьи хвосты, кто в возке — не видно, а Ждану кажется — боярыня веселая и добрая, писаной красоты. Разбрасывая комья снега, проскачет верхом боярин, за ним протрусят холопы, и Ждан думает, что боярин, должно быть, в ратном деле удачлив, поехал на пир и будет за чарой вспоминать про былые походы и сечи.

Раз взобрался Ждан на кремлевскую башню. Сквозь верхние бойницы видна была Москва, вся в голубой дымке, разметавшаяся, сколько видит глаз, заснеженными крышами, шатровыми кровлями, церквами, голыми рощами, белыми полотнищами зимних лугов. Ждан долго стоял в башне, смотрел сквозь бойницы и думал о том, что нет на свете города краше Москвы.

За два дня до Василия Великого от Басенка прискакал верхоконный холоп, сказал Упадышу, чтобы был он со своими веселыми молодцами вечером у боярина: «Господин пир дает. А молодцам своим вели одеться в лучшее, у кого что есть. Не к купцам званы, к боярину великого князя».

Пошли, едва начинало вечереть. Двор боярина Басенка искать не пришлось. Знал его в Москве каждый. Когда вошли во двор, показалось, точно попали на конский торг. Кони, одни привязаны к коновязям, других держат под уздцы холопы. Крик, смех, ругань, конское ржанье. Холопы обступили скоморохов; со всех сторон закричали:

— Добро пожаловать, веселые!

— Потешьте нас!

— Бояр еще потешить поспеете!

Кое-как ватажные товарищи протолкались к крыльцу, не спросившись, ввалились в сени. Навстречу поднялся богообразный старик, бояринов дворецкий, сердито сказал:

— Пошто припозднились? Боярин про вас дважды пытал. Самое время песни играть, гостей потешить.

Прошли за дворецким еще одни сени, поднялись на четыре ступеньки вверх, протиснулись один по одному в дверь, попали в просторную хоромину. Через всю хоромину протянулся стол. За столом плечо к плечу сидели гости. Среди братин, кубков, чаш, блюд и мис с едой высились в шандалах оплывшие свечи. Лиц гостей сразу не разобрали. Среди многих дорогих козырей, холеных бород, багровых щек, Ждан увидел смуглое, с румянцем, знакомое лицо. Он потянул за рукав Упадыша: «Великий князь Иван». Рядом с князем по правую руку сидел боярин Басенок.

Скоморохи стали полукругом, поклонились до земли:

— Честным гостям здравствовать на многие лета!

По пустым блюдам и мисам видно было, что пир давно уже в разгаре и немало опустошили гости братин.

Басенок поднялся, поклонился князю Ивану:

— Велишь ли, князь Иван, песни играть, твою милость и честных гостей потешать?

Кивнул стоявшему впереди своих молодцов Упадышу. Скоморохи все разом хватили «Славу». Упадыш подыгрывал молодцам на гуслях. Аггей рявкал так, что пламя свечей клонилось в стороны.

Пропели «Славу» князю Ивану, хозяину и всем гостям. Когда кончили славословие, Басенок поманил пальцем Ждана:

— Играй, молодец, песню, какую у судной избы играл.

— Велишь ли песню самосильно играть или всей ватагой?

— Играй сам, дойдет черед и до ватаги.

В хоромине натоплено жарко, от меда и пива дух хмельной, тяжкий. Пламя свечей в синеватом чаду мутно. Ждан глотнул вязкий воздух, показалось — не спеть ему так, как тогда. По тому, как встрепенулись гости и, оборачиваясь, смотрели на певца, почуял, что и на этот раз песню его гости будут слушать так же, как слушал посадский люд у судной избы. И он одну за другой пропел три песни, сам подыгрывая себе на гуслях. Песни были петые уже не один раз и не одним Жданом, но всей ватагой, хотя и сложил их Ждан недавно. Пел он о злых ворогах-татарах, о Москве, — всем городам городе, о славном времени, когда соберется под рукой Москвы вся русская земля: и Рязань, и Тверь, и Новгород, и Псков, великая земля, страшная и татарам и Литве. Ждан пел, песня билась в стены горницы и, казалось, не песня, а птица бьется о тесные стены и рвется на волю. Ждан пел и не видел ни чадно догоравших свечей, ни притихших гостей, ни властных черных глаз князя Ивана.

Ждан кончил петь. Гости на лавках задвигались и заговорили. Басенок поднялся, кивнул столовым холопам. Те в один миг наполнили кубки старым медом из неначатой двухведерной братины. Глаза у Басенка лучились, поднял кубок:

— Да будет так, как сей молодец пел. Да поможет бог великому князю Ивану собрать под свою руку всю русскую землю, какая от прадедов его отчизна. Слава Москве!

Все гости встали, подняли кубки, повторили за хозяином: «Слава!» и осушили кубки.

Басенок перевернул пустой кубок, потряс над головой. Скупая капля упала на темя. Остальные гости осушив кубки, тоже трясли их над головами. И хотя все гости хотели показать, что они от всего сердца пили за славу Москвы и великого князя, но кое-кому из них Москва была как в сердце острый нож.

Князь Иван, осушив вместе со всеми свой кубок, сказал Басенку, чтобы налил ему еще, вонзился властным взглядом в Жданово лицо, протянул полный до краев кубок: