Тут некоторое молчаливое сомнение замешалось в беседу, некая мысль, которую каждый, подумав, не мог назвать, — и разбежались по разным точкам избы смущенные взгляды, затих обличительный напор, но и быстро рассеялась эта неловкость перед иной обнаруженной целью. А смутились гости от того, что память, коснувшись дедовского времени, подсказала схожие собственные грехи из семейного предания. Плохи были братья Радзивиллы Черный и Рудый, заведшие «кальвинов» и предавшие католическую веру, ну, а сами они игуменская шляхта, их деды и отцы, чем лучше? Тоже пошли в кальвины из древнего православия, и церкви ободрали до каморной простоты, и порубили иконы, а потом с такою же легкостью подались в выгодную для шляхетских прав латинскую веру. Так что лучше бочком обойти: не мы делали — не нам вникать…
А еще потому загасла эта дружная, как лай, ругань, что, повторяя стократ сильнейшее имя, как бы вызывали его сюда, а войди сюда Радзивиллы или хотя бы кто-нибудь один — в тот же миг поклонились бы и вытерли рукавом лавку. Все может Радзивилл. Он в войско дает тысячу конницы и полторы тысячи пехоты. У него самого гайдуков четыре тысячи. И вся шляхта на его землях принадлежит ему наравне с мужиками. Дунет Радзивилл — и нет шляхтича. Выкинут его на дорогу, и куда пойдет, избитый и обобранный? К королю? К царю?.. Покусали немножко черным словом — и хватит, назад в свою подворотню: брехливую собаку колесо мнет…
Да, панове, при конце света живем. Правильно умные ксендзы говорят: сломаны уже четыре печати. Конь мертвенной масти носит по нашим дорогам смерть, и облик людей приняли черти… Поклонский!.. Это и была новая безопасная для памяти цель — без промедления ударили по ней каменным градом. Не зарезали еще выродка добрые люди? Или зарезали? Царю сапог облизал и — "полковник белорусский". Шляхетский полк хотел водить, яйцо куриное! Сидел, говорят, в Могилеве, могилевскую шляхту сам и терзал. Бесноватых мужиков и лодырей в седло посадил — полковник! А подуло другим ветерком — назад под королевскую милость. Дерьмо в проруби — от берега к берегу гоняло… А все эти Драневские, Алексиевичи и другая свежеиспеченная из лебеды шляхта. Выходит, с ними на сеймах сейчас рядом стоять, а чью они кровь пили в позапрошлый хотя бы год?.. А Нечай, Нечай, панове! Тоже "полковник белорусский". Сначала шляхту резал, как мясник, — царь ему за это Быхов и Чаусы; потом король Чечерск дал, староство Бобруйское — доил точно корову. Это когда, панове, его… да вот с полгода назад, говорят, пришел к Старому Быхову князь Лобанов-Ростовский, осадили московиты город, потратились народцем, но домоглись — взяли полковника Ивана Нечая. Так ему и надо, отлились казацкому черту могилевские слезки. У нас еще что, а там, в Чаусах и Быхове, где кормились казаки, и пикнуть не смел шляхетский человек — сразу голова с плеч, а тело собакам. Это слава богу до нас не дошел, только Мурашку своего наслал, тоже чертова сына…
Но и себе надо отдать должное, панове, не стерпели, раздавили проклятого Мурашку и его холопов… Ух, хлопы, дейнеки, змеиное семя! Через одного надо мертвить! Надо, чтобы каждый день в каждой деревне хоть один хлоп на столбе висел!.. Вот тогда они тихие, тогда у них спины гнутся, шапку снимают за полверсты. А чуть размякни, развесь уши слушать их жалостливое нытье — они все уйдут к гультаям, шишам, черкасам! О панове, это волчья порода, ее не выправишь; как волка ни корми, все будет в лес норовить… Да, панове, это да, псы, а не люди. Вот сейчас примолкли, ходят — не слышно их, ангелы так тихо не ходят, такие они кроткие, смирные, послушные. "Паночак… паночак… паночак!" — хоть к ране их прикладывай, такие медовые у них голоса. А встретят вас, панове, эти ангелы в лесу, а вы, панове, будете в одиночку, на части вас раздерут и костей не останется… Давить их к черту, кричал Кротович, давить! Славно мы их под Прусами порубили, легче стало дышать, панна небесная порадовалась в тот день, солнышко выпустила на небо, а помнится, панове дождило в то утро, пока поганую кровь не выпустили из вен… Их пан бог на то и создал, чтобы в поле трудились, их суть в их имени — хамы. А шляхта над ними стоит с первого дня! Это каждый знает, кто хоть раз в церковь ходил… Да, Панове, кричал Кротович, я им жалости не даю, у меня чуть что — гэть! в колодки…
Тут Юрий приметил в глазах отца и пана Лукаша насмешливые искры, блеск нелестного снисхождения к расходившемуся Кротовичу и понял причину. Уж тоже шляхта! Кто бы мычал!.. Давно ли сам от корыта? Еще дед в мужиках ходил, старые собаки и те помнят, выслужился в войну с Грозным. А кто был? путный боярин, то есть хлоп на посылках. Погубилось в ту войну шляхты, как и в эту, и пожаловали путных и панцирных шляхетством. Всего-то! Без году неделя среди добрых людей, даже пить по-мужицки не отучился, а кричит, словно десять колен настоящей крови… Да и многие прочие ничем не чище. Тут, в избе, чистой шляхты — войский, пан Лукаш да они, Матулевичи, а другим лучше бы помолчать об этом предмете… Название одно что шляхта. Деревня в пять дворов — все имущество. Некоторые и пашут, и молотят наровне с хлопами. А сейчас многие хлопы, походив в дейнеках и шишах, пограбив обозы, держат в ямах побольше добра, чем в шляхетских избах…
Но, верно, верно, в колодки проклятых, правильно, пан Кротович, умная у вас голова. Если бы мы Мурашку не раздавили, сегодня они и его хлопы королевской милостью в шляхетство пришли, в костеле в передние ряды проталкивались бы по нашим ногам. Мы, панове, слава пану богу, старая шляхта, а всякие так Драневские, Алексиевичи, другие вчерашние гультаи выскочки из капусты! Мы им не забудем, и казакам не забудем, нет, не спустим обид, каждый получит, что заслужил, дайте только мира дождаться…
Сквозь эти гневные хмельные крики проступала для пана Юрия различимая под винным туманцем перепуганность, уже тронувший души страх неопределенности своего жизненного века, последнего хруста шейных позвонков. Кричали про хлопов — извести их, извести! — но и боялись, узнав по опыту, что и они умеют в реке топить и в любой день могут явиться с кирпичом, ускоряющим подводное погужение, — с них станется. Невеселы, совсем невеселы казались пану Юрию застольные яростные слова, больше было в них накопленного, выверенного собственной шкурой отчаяния, чем давней отваги и непогрешной шляхетской правды. Уже и честь, облепленная однажды защитной болотной ряской, и плоть, испытанная на выносливость комариным оружием, обрели некую мужицкого свойства затравленность и хитрость…
А царь, царь! Уже он самодержец Белые и Черные Руси! С каких это пор? Подумаешь, присягу давали. А если самого поведут под топор султанские турки, так посмотрим еще, как долго не наденет мусульманский халат. Униаты ему мешали. Конечно, они ни богу свечка ни черту кочерга. Но все же не ариане проклятые, для которых и Христос не бог, и для мужиков хотят воли, и на войну не хотят ходить. Вы идите, мы на печи полежим. Правильно король Ян выгнал их вон под страхом убийства. Их, да, верно, надо рубить, они господа бога нашего оскорбляют, но униатов за что рубить? Конечно, они недоделки, но за это пан бог пусть наказывает и рубит, а царским людям нельзя их рубить, как живых чертей. А нас, братья, за что рубили казацкие сотни? Носились здесь, точно волки в крещенскую ночь, и опять где-то носятся… Так выпьем, Панове, пусть их осиновый кол удержит, чтобы повопили, когда хрустнут все косточки от задницы до плеча, нет им пощады на этом свете, это только пан Адам, по святости души, мог вурдалака простить, не привязать к двум березам или хотя бы к одной на пеньковой веревке, а еще лучше на смолокурню было свести, где брат коптился, и сжечь вместо дров, чтобы и запаха не осталось; брата татары на копьях в пекло уволокли, надо было и этого вслед за старшим, теперь гуляет, опять душегубов приведет, вновь придется по болотам с жабами на луну квакать, может, и эта ведьма им помогала шляхту душить…
— Ну, Панове, — вдруг грозно осек всех пан Адам до сих пор более молчавший. — Прошу Эвку не трогать. Она мне и Метельским жизнь сохранила, могла выдать казакам стежку на острове…
