Надзиратель попятился и задом начал подниматься на крыльцо. Ноги не слушались его, сапоги цеплялись за ступени. Он еще не верил в свое спасение. Так, пятясь, он исчез в сенях. Девочка осталась стоять на пороге.
— Прощай! — сказал Скарга.
Он вышел на Трубную и повернул в город. Мысли его не могли оторваться от тихой, слабенькой девочки, которая ничего не знает об отце, по закону природы считает его лучшим из людей, любит его, верна ему, и ни перед кем на белом свете невиновна. Появись эта девочка минутой позже, и на весь век в ее память врезались бы окровавленный труп отца, встреча с его убийцей, она кричала бы во снах, видя лицо осиротившего ее человека. Скарга говорил себе, что и Ольга кричала, и ее жизнь растоптана, и вообще нет весов, на которых взвешиваются страдания, уравниваются возмездие и вызвавшее его зло. Мера революционной справедливости вытекает из древнего морального императива: не делай другому того, чего не желаешь себе. Теория политического убийства справедлива, думал Скарга, у партии нет иных средств отпора полицейским репрессиям, партию старательно и безжалостно уничтожают. Но конкретная практика террора разрушает душу, и путь боевика — это путь к трагическому самоуничтожению. Боевик — однодневка, динамит, который, подрывая устои рабства, должен взрываться и исчезать. Лица убитых держатся в памяти, как в фотоальбоме, память страдает от этого груза, душа обугливается. В светлое будущее, за которое сражаются социалисты-революционеры, не может войти легион людей, сознательно исполнявших функцию потусторонней силы. Общество должно будет назвать их мучениками борьбы. Если нас, думал Скарга, назовут героями и дети станут слушать наши рассказы о терактах, трагизм вынужденной жестокости исчезнет, она превратится в традиционную и станет чертой характера. Поэтому в час победы всех активных боевиков социалистических партий придется собрать на край оврага и силами войсковых пулеметных команд расстрелять. Но лучше бы не дожить до этого дня…
Идти по Захарьевской Скарга не решился и пошел задворками. Дом, в котором снимал квартиру Живинский, точно соответствовал описанию надзирателя. Скарге не понравилось, что подъезд не имеет парадных дверей, но это неудобство исправлению не подлежало. Потом он обследовал все дыры в заборах, проходы в сараях, сквозные подъезды, которые выводили на Подгорную.[46] Определив маршрут отступления, он нашел тихую скамеечку и удовлетворенно, сладко закурил. Со скамеечки ему виделась часть торцовой стены, за которой могла быть спальня ротмистра, или кабинет, или гостиная, где под зеленым шелковым абажуром вечерние гости ротмистра играют в вист или благонадежно размышляют о событиях внешней политики. Скарга решил, что придет к Живинскому утром, часов около восьми: в утренних звонках никто не слышит опасности. Часов около восьми ротмистр будет собираться на службу. Это сейчас он скорее всего торчит в своем служебном кабинете на Петербургской, принимая малоприятные донесения филеров: «Исчез», "Не видно", "Не появлялся". А утром он обязательно должен побриться, наодеколониться, выпить кофе. И никаких гостей утром не бывает. Часов около восьми, когда ротмистр возьмет в руку бритву, он подъедет на Подгорную в пролетке, заплатит извозчику вперед за получасовую стоянку и отправится в этот аккуратный, с полукруглыми фрамугами дом. И будут отомщены сорок шесть рабочих, арестованных в одну ночь, и Фаня Гуревич, и онемевшая Ольга, и Адам, и Володя Пан, застреленный из нагана, и у тайного осведомителя завтра застрянет на языке предательское сообщение. Ему вспомнилось, как Адам, он, Пан и Святой ночью экспроприировали на Серпуховской наборную кассу и станок. А через две недели полиция нашла типографию, и Адам, который ее охранял, погиб в перестрелке. Тогда они съездили в Игумен[47] и в дворянском клубе взяли печатную машинку, тяжелую как станковый пулемет. А девяносто две тысячи, которые кассир и два охранника везли с поезда в Государственный банк, Святой и он экспроприировали за минуту. Операцию разработал Антон, Пан раздобыл коляску, он и Святой стояли у женской гимназии. Когда показалась банковская пролетка, Пан перегородил улицу, они прыгнули с двух сторон на ступеньки пролетки, ткнули револьверы в животы охранников, Святой разоружил их, а он взял портфель из рук окаменевшего кассира… А спустя три дня его взяли с листовками; на беду при нем оказался наган. И Живинский, у которого в пятом году сожгли фамильный фольварок, излил на него свою ненависть к эсеровскому лозунгу "Земля — крестьянам!".
Внезапно Скаргу кольнуло опасение, что Острович ему наврал или со страху напутал, и Живинский живет не в этом доме, а в соседнем. Четкость продуманного действия заколебалась, в неплохом вроде бы плане многое, да почти все, было домыслено, воображено. Скарга решил обсудить свой план с Антоном, но первую проверку ему хотелось провести сейчас. Войдя в подъезд, он рассудил, что самая надежная проверка — звонок в указанную квартиру. Если надзиратель назвал адрес правильно, то останется в силе утренний вариант, если Острович схитрил — возникнет новая ситуация, придется вернуться в Тюремный переулок. На левой двери висела бронзовая табличка с гравировкой. Фамилия жильца была короткой, в четыре или пять букв, Скарга ею не заинтересовался. Правая дверь удовлетворила его анонимностью. Он решительно крутанул ручку звонка. Минуту квартира не отзывалась, потом послышались шаги, но не мужские, а какие-то шаркающие. Звякнула цепочка, дверь приотворилась, и он увидел пожилую женщину в накрахмаленном чепчике, в белом фартуке поверх синего платья. «Кухарка», — решил он и задал свой главный вопрос.
— Господин Живинский дома? — спросил он в готовности принять любой из противоположных ответов: "Вы ошиблись квартирой" или "Его нет".
— Обедают, — ответила кухарка и уставилась на Скаргу в ожидании какой-нибудь деловой просьбы. Скарга почувствовал, как предательски вспотели руки. Но обратной дороги уже не было. Он решился:
— Передайте господину Живинскому, что к нему со срочным сообщением.
Кухарка не торопясь прошла в конец коридора и открыла остекленную дверь. Скарга услышал ее слова: "Просят вас". Знакомый голос ответил: "Хорошо, Вера. Скажи — сейчас". Тогда Скарга достал пистолет, заложил руку за спину и вступил в квартиру. Квартира была средняя, в четыре комнаты. На вешалке бросалась в глаза шинель с серебряными погонами. В этой шинели ротмистр прибыл в тюрьму вести допрос. Мелькнувшее воспоминание вернуло Скарге холодную ненависть, сердце перестало дрожать. Кухарка с пустым суповником прошла на кухню. Скарга остался в прихожей один. В столовой смеялись, он отметил два женских голоса. Вдруг, как сигнал, услышалось вежливо-формальное извинение ротмистра: "Простите, господа. Я быстро".
Да, надо быстро, подумал Скарга и, когда Живинский появился в прихожей, молча вскинул пистолет и нажал на курок. В столовой истерически закричали женщины. Живинский силился что-то спросить, в расширенных его глазах застывало недоумение. Скарга выстрелил еще раз и бросился на лестницу.
Через десять минут он оказался у театра, остановил свободного извозчика и приказал ехать на Комаровку. Откинувшись на сиденье, он закурил. Где-то начиналась полицейская суета, составлялся протокол, кухарка описывала его внешность, доктор взрезывал ножом пропитанную кровью рубаху. Думать об этом не хотелось, жалости к Живинскому у Скарги не было. Хотелось вымыться, переодеться и покинуть Минск. Дела были сделаны, все долги он вернул. Витя живет своей жизнью, информатора раскроют и казнят без него.
Сумерки сгустились, но освещение еще не зажгли; только окна электростанции тусклыми лучами оттесняли сумрак в низину перед мостом. Скарга посмотрел на часы: до встречи с Антоном оставалось сорок минут. Он велел вознице повернуть на Долгобродскую. На взгорочке проглядывали в кустах кресты, памятники и ограды Золотогорского кладбища. В глубине над деревьями поднимался темным силуэтом костел Святого Роха. За ним, в третьем ряду могил, спали вечным сном Скаргины дед и бабка. Над их общей могилой стоял памятник серого гранита в виде дерева со срезанной верхушкой и обрубленными ветвями. Бабушка пережила мужа на три года. В широкой ограде она оставила себе место и любила посидеть здесь на железной скамеечке, ведя мысленные беседы с тенью деда. Скарга тогда учился в четвертом классе и верил в силу молитвы. В университете он иногда молился, но чаще религиозная потребность спала. Вера развеялась на войне, когда он увидел тысячи мертвецов и калек. В бога, думал Скарга, верят дети и старики: дети потому что все вокруг них загадка, старики — в силу того, что разгадка жизни оказалась неинтересной. Скарга вспомнил Старика. Пан Винцесь считал себя верующим. Основания его веры были просты. "Возможно, бога и нет, говорил он с виноватой улыбкой, — но я в него верую. Скучно думать, что люди, которых я любил, бесследно растворились во тьме. Скажу тебе больше: я знаю, как мы встретимся, как радостно заплачем, о чем расскажем друг другу". С кем хотелось встретиться пану Винцесю на том свете, Скарга не знал. Старик об этом умалчивал.
