— Будь благословен, Боже, ибо Ты не позволил мне умереть, не увидев этого, — прошептал он, не в силах оторвать взгляда от птиц на лугу.

Гаррис стоял за елкой в нескольких футах от него.

— Это что-то… Это что-то… — Хотя слова были более прозаичные, произносил он их не менее благоговейно.

На лугу пощипывали траву восемь крякунов: двое самцов и полдюжины самок, как определил Одюбон, исходя из размеров. По сравнению со скелетами в музее Ганновера, туловища птиц были наклонены вперед сильнее, и это означало, что они ниже ростом. Самцы, вероятно, могли бы поднять головы и сделаться выше стоящего рядом человека, но вряд ли им в такой позе было бы удобно.

И тут оба самца, вытягивая шеи, двинулись к одной и той же самке. Очень громко крякая, они хлопали бесполезными крылышками, пытаясь выглядеть большими и яростными. Пока крякуны выясняли отношения, самка просто ушла.

Одюбон начал рисовать эскизы. Он не знал, столько из них он потом доработает в картины, а сколько превратится в гравюры или литографии. Ему было все равно. Он рисовал живых крякунов с натуры и находился если и не в раю, то очень близко к этому.

— Как думаешь, к какому виду они принадлежат? — спросил Гаррис.

Когда-то по равнинам и предгорьям Атлантиды бродило не менее дюжины видов крякунов. Два-три самых крупных, так называемые большие крякуны, водившиеся в легкодоступных восточных долинах, канули в Лету первыми. Готовясь к этому дню, Одюбон изучал останки крякунов в Ганновере и других местах.

И вот великий день настал, а художника все еще терзают сомнения.

— Я… полагаю, что это те, кого называют проворными крякунами, — медленно проговорил он. — Они больше всего похожи на образцы именно этого вида.

— Если ты утверждаешь, что это проворные крякуны, то, значит, так оно и есть. И любому, кто думает иначе, придется изменить свое мнение, потому что нашел их именно ты.

— Я хочу оказаться прав. — Но Одюбон не мог отрицать, что его друг попал в точку. — Жаль, что придется добывать образец, но…

— Он нас еще и прокормит какое-то время. — То, что одним крякуном станет меньше, Гарриса не волновало. — Они созданы для того, чтобы стать хорошей едой.

— Тоже верно.

Когда Одюбон закончил делать все необходимые ему эскизы пасущихся крякунов и соперничающих самцов, он вышел из-за дерева. Птицы уставились на него с легким удивлением, затем отошли. Он был для них чем-то странным, но они не сочли его серьезной опасностью. У животных в Атлантиде не было врожденного страха перед людьми. И за это они очень дорого заплатили.

Одюбон направился к птицам, те снова отступили. Гаррис тоже вышел из укрытия, что отнюдь не помогло.

Одюбон поднял руку:

— Постой там, Эдвард. Я заманю их обратно.

Положив ружье, он улегся навзничь на сладко пахнущую траву, поднял ноги и принялся ими дрыгать — сперва одной, затем другой, все быстрее и быстрее. С помощью этого трюка он, будучи в прерии Террановы, разбудил в вилорогой антилопе такое любопытство, что она к нему подошла. А то, что сработало с антилопой, должно сработать и с крякунами.

— Они идут? — спросил он Гарриса.

— Еще как идут. — Гаррис ухмыльнулся. — А ты знаешь, что выглядишь полным идиотом?

— Ну и что с того?

Одюбон продолжал дрыгать ногами. Да, теперь и он слышал, как птицы приближаются к нему, покрякивая на ходу, а вскоре услышал и шлепанье по траве их больших четырехпалых лап.

Поднявшись, он увидел, что более крупный самец стоит всего в нескольких футах от него. Птица громко крякнула — она не боялась двуногих, даже если они выше ее.

— Станешь стрелять в этого? — спросил Гаррис.

— Да. И будь наготове, если я не свалю его одним выстрелом, — предупредил Одюбон.

Выстрела крупной дробью в упор должно хватить. Но иногда дикие существа с поразительной настойчивостью цепляются за жизнь.

Одюбон поднял ружье. Нет, крякун явно не представлял, что это такое. Конечно, подобное не назовешь честной охотой, но искусство и наука требовали подобной жертвы. Художник нажал на спуск. Приклад ударил в плечо. Самец удивленно крякнул в последний раз и рухнул. Остальные птицы, гогоча, отбежали — быстрее человека, пожалуй со скоростью лошади.

— Он упал, — сказал Гаррис, подойдя к Одюбону. — И уже не поднимется.

— Нет. — Одюбон не был горд тем, что сделал. — Теперь другому самцу достанутся все самки.

— Выходит, ему следует тебя поблагодарить? — Гаррис ухмыльнулся и ткнул Одюбона в грудь.

— Пусть наслаждается, пока может, — хмуро ответил Одюбон. — Рано или поздно, скорее рано, сюда заявится кто-нибудь еще и застрелит его тоже и самок вместе с ним.

К этому времени остальные птицы удалились примерно на сотню ярдов. Не слыша больше неожиданного грома, они успокоились и снова начали пастись. Минуты две-три спустя над лугом пролетел ястреб — не краснохохолковый орел, а обычный ястреб, слишком маленький, чтобы представлять для крякунов угрозу. Тем не менее его тень напугала птиц сильнее, чем грохот. Они бросились прятаться под деревья, гогоча еще громче, чем после выстрела Одюбона

— Принеси, пожалуйста, проволоку, Эдвард, — попросил художник. — Птицу такого размера на стенде не зафиксировать, но придать ей жизнеподобную позу я все же сумею.

— Сейчас вернусь, — ответил Гаррис.

Отсутствовал он дольше, чем обещал, но лишь потому, что не стал нести все необходимое сам, а привел вьючных лошадей. Теперь в распоряжении Одюбона оказалась не только проволока, но и его акварельные краски, и спирт для сохранения частей туши крякуна. А что, если они с Гаррисом сделают то, что обещали таможеннику не делать, и выпьют часть спирта вместо того, чтобы использовать его весь для образцов?.. Как еще они могут отпраздновать такое событие?

Вскоре Одюбон принялся за работу.

— Этот рисунок может оказаться последним в моей жизни, — сказал он. — Если это так, то я хочу вложить в него все, что смогу.

— Не говори чепухи. Ты с легкостью протянешь еще лет двадцать.

— Надеюсь, ты прав. — Одюбон не хотел говорить на эту тему. Он рассчитывал на это, но особенно не верил. — А для науки сейчас, возможно, последний шанс увидеть этих крякунов. Я перед ними в долгу и поэтому тем более обязан сделать все, на что способен.

С помощью проволоки он придал шее и крыльям мертвого самца позу, в которой тот бросал вызов сопернику. Сделанные с натуры эскизы очень помогли. Когда они с Гаррисом перемещали крякуна, сердце Одюбона бешено колотилось. Десять лет назад, и даже пять, он устал бы гораздо меньше. Нет, вряд ли у него впереди еще двадцать лет жизни, или около того.

«Тогда живи настоящим, — подумал он. — Это все, что тебе остается». Его глаза все еще видели, руки все еще повиновались. А если прочие органы изнашиваются наподобие частей парохода, который слишком много раз ходил вверх и вниз по течению Большой Мутной Реки… ну и что с того? Люди будут помнить его лишь благодаря тому, что увидели его глаза и сделали его руки. А остальное? Остальное имеет значение только для него.

И отныне, вспоминая проворных крякунов, люди станут думать о том, что увидели его глаза и сделали его руки. И Одюбон ощущал на плечах тяжкий груз ответственности — еще больший, чем когда рисовал краснохохолкового орла.

Крякуны вышли из-под деревьев и снова принялись щипать траву. Некоторые приблизились к тому месту, где он работал. Художнику показалось, что крики, которые они издавали, видя его рядом с мертвым самцом, наполнены любопытством и печалью. Крякуны знали, что их товарищ мертв, но не могли понять, почему Одюбон стоит возле него. В отличие от тени ястреба, они не видели в Одюбоне опасности.

Когда художник закончил работу, солнце уже садилось.

— Думаю, получилось, — сказал он. — Фон можно дорисовать и потом.

Гаррис долго рассматривал крякуна на бумаге — полного жизни, которую Одюбон похитил у своей модели. Он положил руку на плечо художника:

— Поздравляю. Этот рисунок будет жить вечно.