Ливэн пожимает плечами.

— Я их понимаю, — соглашается она. — Если мы покинем Ипполиту, погибнут сотни миллионов людей. Если бы дело обстояло наоборот, если бы мы были там, а мужчины оказались здесь, в ловушке, мы бы поступили точно так же.

— Но тем не менее вы сооружаете ракеты, — говорю я.

— Потому что я не хочу, чтобы моя дочь выросла в тюрьме, — отвечает Ливэн, делая глоток чаю. Она с решительным видом ставит чашку на стол. — Рано или поздно они забудут. И когда это произойдет, мы будем готовы.

«Готовы убить сотни миллионов», — думаю я. Но не говорю этого вслух. На самом деле я не считаю возможным, — хотя Консилиум и Республика страшатся этого, — что Амазонки принесут с собой то, что сделало Ипполиту такой, какая она есть, и это распространится дальше. Мне кажется, скорее Вселенная рано или поздно превратит Ипполиту в свое подобие, чем наоборот. Если бы я думал иначе, меня здесь не было бы.

Но я могу ошибаться.

Я рад, что не мне это решать.

— Сними вуаль, — внезапно приказывает Юинь.

— Что?

— Ты не Эзхелер, — говорит она. — Ты даже не женщина. Я хочу видеть, с кем я говорю.

Конечно, это не так просто. Мне нужно снять бурку, вытащить руки из рукавов и размотать ткань, укрывающую голову. И хотя блуза, штаны и сапоги по-прежнему на мне, полностью сняв бурку, превратившуюся в кучку тускло-лиловой материи рядом со мной, я почувствовал себя раздетым. Я вдруг понимаю, почему женщины Ипполиты продолжают носить хиджаб, почему вызывали такое возмущение попытки светских правительств XIII и XIV веков насильно запретить ношение вуали.

Я чувствую себя голым.

И, что еще более неприятно, я снова чувствую себя Сашей Рузалевым.

Я вижу, что Ливэн изучает меня, взгляд ее задерживается на моих руках, лице, горле. В этом взгляде нет ничего интимного или эротического, только сосредоточенное внимание, и внезапно я понимаю, что это: это сосредоточенное, холодное внимание натуралиста, пытающегося зафиксировать в памяти внешность представителя новой породы, которого он больше никогда не увидит.

Юинь тоже рассматривает меня.

— Моложе, чем я думала, — говорит она. — И хорошенький. — Это звучит скорее как обвинение, чем как комплимент. — Сначала я решила, что ты прилетел сюда, чтобы наяву пережить какую-то колониальную гаремную фантазию, но теперь я так не думаю. — После паузы она спрашивает: — Гей?

— Да. И прежде чем ты сформулируешь следующую гипотезу, скажу, что я здесь не потому, что думаю, будто Лихорадка Амазонок превратит меня в женщину.

Юинь пожимает плечами:

— Но некоторые прилетают сюда именно за этим. Один раз с тех пор, как я появилась здесь, и в архивах Этнологической службы имеются данные о двух-трех подобных случаях. Мистики, которые не верили в генную терапию и реконструктивную хирургию. Лихорадка убила их так же, как и всех остальных мужчин. Но ты ведь не мистик, так?

Теперь моя очередь пожимать плечами.

— Я естествоиспытатель, получил образование в Халифате. Иногда трудно провести границу.

— По-моему, я догадываюсь, — говорит Ливэн на своем плохом арабском. — Ты думаешь, что нашел лекарство от Лихорадки Амазонок.

— Более или менее, — соглашаюсь я.

— Такое тоже случается, — замечает Юинь. — Примерно каждые десять лет Республика сбрасывает автоматическую лабораторию с полной клеткой песчанок-самцов, чтобы испытать новейшее медицинское чудо.

— Лихорадка уничтожает и их, — говорит Ливэн.

— Это происходит потому, что Лихорадка не медицинская проблема, — отвечаю я. — Это просто симптом отклонения от причинно-следственной цепочки.

— Ты говоришь так, словно это имеет смысл, — произносит Ливэн.

— Для меня имеет. — Я отпиваю глоток чаю, а затем, когда ставлю чашку на стол, мне на ум приходит сравнение. — Смотрите, — говорю я, указывая на чашку. — Консилиум — я хочу сказать, Феноменологическая служба, — они считают, что Вселенная подобна воде в этой чашке. Листья — причинно-следственная аномалия Ипполиты. А Лихорадка — то, что образуется, когда вы кладете листья в воду; Лихорадка — это чай.

— И они установили блокаду, чтобы чай не диффундировал дальше. — Ливэн поднимает свою чашку и рассматривает ее со всех сторон. — Ты прилетел сюда, чтобы вытащить листья.

Я собираюсь ответить, но Юинь перебивает меня. Она смотрит мне прямо в глаза.

— Если бы ты могизлечить Лихорадку, — говорит она, — ты бы разрушил основы общественного устройства Ипполиты. Не просто общество, но всю экологию. На этой планете есть лишь один организм мужского пола, и он сидит на моем диване.

— Я сказал, что так считает Феноменологическая служба. Я не сказал, что я так считаю.

— Так ты не из ФС?

— Я вообще не имею отношения к Консилиуму. Меня финансирует Министерство иррациональных явлений лондонского Халифата, но в своих действиях я самостоятелен.

Юинь смотрит на меня скептически:

— Тогда что тебе здесь нужно? Я вздыхаю:

— Именно здесь метафоры бессильны. Пусть Вселенная — это чашка воды. Возможно, аномалия подобна щепотке чайных листьев — в этом случае Лихорадка, диффузия, необратима. Никто не знает, как ликвидировать энтропию на этом уровне. И если ей не воспрепятствовать, она будет распространяться дальше. С другой стороны, возможно, аномалия подобна камешку, брошенному в чашку. Возможно, Лихорадка всего лишь рябь на поверхности воды, в которой рассеивается энергия падения. Когда энергия рассеется, рябь исчезнет.

— И в этом случае мы все равно обречены, — говорит Юинь. — Но я в это не верю.

— Скажи мне, — спрашиваю я, — спонтанное плодородие почвы на землях Эзхелер — оно усиливается или снижается?

— Об этом нет достоверных данных, — отвечает Юинь, и заметно, что она обеспокоена. — По отдельным сообщениям…

— По отдельным сообщениям, оно снижается. Верно? Она отводит взгляд.

— Возможно.

— Послушайте, — говорю я. — Я здесь не для того, чтобы уничтожить ваше общество. Я здесь для того, чтобы освободить его. Ты сказала, что не хочешь, чтобы твоя дочь выросла в тюрьме.

— Мы не хотим также, чтобы она выросла и стала женой какого-то мужчины, — возражает Юинь.

Я качаю головой:

— Дело не только в вас. Ипполита лишь отдельная планета. А там живет полтриллиона женщин. — Я делаю жест в сторону потолка, пытаясь объять весь Полихроникон. — Вы думаете, они не заслуживают шанса получить то, чем обладаете вы?

По лицу Ливэн я вижу, что она начинает понимать.

— Ты не пытаешься искоренить Лихорадку Амазонок, — говорит она, — ты хочешь контролировать ее.

— Я все еще не понимаю, — произносит Юинь.

— Я же сказал вам, что здесь метафоры бессильны, — повторяю я. — Я не могу описать это при помощи чайных чашек.

— Тогда без чашек, — говорит Ливэн.

— Без чашек? — Я делаю глубокий вдох. — Я надеюсь использовать математические техники Халифата, чтобы установить метастабильное равновесие, которое позволит выпуклым областям с реальными и виртуальными предысториями сосуществовать в четырехмерном пространстве-времени, оставаясь топологически различными и смежными в пятимерном пространстве.

Юинь делает большие глаза.

— Не важно, что ты делаешь, — выговаривает она. — Что это будет означать? Для нас?

— Если у меня получится, то это будет означать, что ваша дочь сможет выбирать, как ей жить. Ваша дочь, — я снова делаю жест в пространство, — и дети остальных людей.

— А почему мы должны тебе верить?

— Какая разница, поверите вы мне или нет? — пожимаю я плечами. — В любом случае завтра я вас покину. Я направляюсь на север, в Эретею. — Я отхлебываю чай. — Если вы хотите меня остановить, уверен, это будет нетрудно.

Ливэн что-то говорит Юинь на тиешанском наречии. Разговоры на китайском всегда кажутся мне похожими на спор, но в ответе Юинь я различаю не просто несогласие, но презрение — и в то же время что-то вроде уступки.

Затем она поднимается и идет наверх.