Согласно его оговорке, вовсе не исключено, что в один прекрасный (или, наоборот, ужасный) момент вышеупомянутый континуальный процесс “может оборваться или сделать зигзаг под влиянием пертурбационных факторов и катаклизмов космического или социального характера” [2, c. 63]. Определяя такого рода “пертурбационные факторы и катаклизмы” [3, c. 58] как “резкие” (там же) и “исключительные” [3, c. 70], Н. Д. Кондратьев прежде всего стремился подчеркнуть их разрушительный и (слово, явно напрашивающееся, но не произнесенное, скорее всего, по цензурным соображениям) революционный характер. Когда же при этом он характеризует подобные “факторы и катаклизмы” как “исключительные” и “посторонние” [3, c. 58], акцентируя их принадлежность к числу “внешних” [3, c. 70] воздействий, он тем самым подчеркивает их чужеродность эволюционному процессу, неорганичность такого насильственного вторжения в его непрерывное течение.
В данном случае мы имеем дело с тем самым “перерывом постепенности”, о каком властвовавшие в тогдашней России приверженцы “революционной диалектики” позволяли себе (и другим) говорить и писать лишь в самых возвышенных тонах. Тогда как Н. Д. Кондратьев явно намекает здесь на катаклизмическое вторжение чуждых и враждебных сил в естественный (ибо непрерывный и постепенный) процесс поступательно направленной эволюции, вторжение, которое грозит оборвать ее или повернуть вспять, т.е. в направлении, диаметрально противоположном прогрессивно-интегративному. В этом суть “пертурбационных воздействий”, которые он вовсе не случайно называет также и “катаклизмами”, подчеркивая тем самым их разрушительность, и, если хотите, энтропийность: внесение хаоса в естественный порядок. Наконец, и это здесь самое главное, определяя природу подобных “пертурбаций” и “катаклизмов”, Н. Д. Кондратьев подчеркивает, что они — “космического или социального характера” [3, c. 63], т.е. (во втором случае) не исключает их рукотворного происхождения.
Так социальные катаклизмы, вызванные в обществе действиями людей, обладающих сознанием и волей (и в этом смысле вполне вменяемых), по их объективным результатам оказываются однопорядковыми с космическими катастрофами, возникающими в связи с вторжением в человеческую жизнь чисто природных стихий. Как в первом, так и во втором случае, “необратимый процесс” социально-экономической эволюции “может оборваться или сделать зигзаг” [3, c. 63], радикально изменив свое прежнее направление. Но тогда и действия людей, “имущих” власть инициировать в обществе “пертурбации”, сравнимые с теми, что вызываются “чисто природными” катаклизмами, вполне допустимо осмыслять и оценивать в социокультурных (а тем самым и этических) категориях — с точки зрения их воздействия на общее направление эволюционного процесса, определяющего жизнь множества людей. С точки зрения того, способствуют ли они углублению социальной интеграции, т.е. поступательному развитию человеческого общества, или, наоборот, препятствуют ей.
А в таком случае встает новый вопрос: если Н. Д. Кондратьев допускает, что необратимо однонаправленная эволюция способна “сделать зигзаг” (хотя бы и “лишь под влиянием пертурбационных факторов и катаклизмов”), то не оказываемся ли мы в момент такого “зигзага” перед лицом некоего “раздвоения” эволюционного процесса. “Раскола” самой этой эволюции, представляющего собой столкновение (пусть даже “моментальное”) двух направлений единого процесса: с одной стороны, прежнего поступательно-интегративного, а с другой — нового, “отступательно”-дезинтегративного, в котором утверждает себя иной род изменений, направленных диаметрально противоположно и тем самым к корне его отрицающих. Возникают ли такая — регрессивная — ориентация эволюционного процесса наряду с прежней — прогрессивной, или после ее “аннигиляции”, — это уже другой, особый вопрос, который требует специального рассмотрения. Нам же важно пока лишь констатировать факт логически неизбежного (при вышеупомянутом кондратьевском допущении) “соприсутствия” на одной линии эволюции двух взаимоисключающих направлений, каждое из которых отмечено судьбоносной печатью необратимости. А это и есть трагический (во всяком случае для России, а не ее “новых русских” отпрысков “межнационального”, так сказать, происхождения) факт появления на той же самой эволюционной линии какого-то другого, но столь же неотвратимого процесса. В таком случае можно было бы говорить о “катаклизмическом” скачке от одного рода (или формы) изменений к другому.
Как мы могли заметить, сам Н. Д. Кондратьев, ограничившийся констатацией самого факта “пертурбации”, не углублялся в рассмотрение ее внутренней “механики”, а потому не сделал вывода о ее “двуединости”, хотя и вплотную подводил к нему своих читателей. Но вот “пертурбация”, какую испытала российская экономика в годы лихолетия “радикальных рыночных реформ”, заставила нас задуматься, в частности, и над этой проблемой. Причем первопроходцем на этом пути был опять-таки Л. И. Абалкин, один из наиболее вдумчивых наших экономистов. Чтобы убедиться в этом, продолжим чтение его текста, который (как и текст Н. Д. Кондратьева), мы оборвали, что называется, на самом интересном месте. Подводя предварительные итоги гайдаровско-чубайсовского радикал-реформаторства, он констатирует далее: “Глубина спада и масштабы социально-экономических потерь последнего времени и нарастание необратимых процессов свидетельствуют о том, что кризис [переживаемый российской экономикой. — Ю. Д.] утрачивает свой циклический характер и перерастает в развал. А развал — это совершенно другая модель, за которой никогда не наступит автоматического, естественного восстановления. Развал не несет в себе импульсов возрождения и подъема в отличие от циклического кризиса” [2, c. 132]. Но это значит, что “сам кризис за последнее время претерпел принципиальные, качественные изменения” [2, c. 131–132].
Такой кризис уже не может быть причислен к разряду “циклических явлений”, предполагающих, что за упадком (временным) и дезинтеграцией (частичной) “неизбежно наступает столь ожидаемое оживление и последующий подъем”. Ведь это совершенно особый кризис, какой уже не вмонтирован, если можно так выразиться, в общий циклически-волновой процесс, при котором, “несмотря на всю тяжесть потерь, глубину спада производства, всегда есть основы для оживления, нового подъема” [2, c. 132]. Более того, речь идет при этом о скачке в измерение, радикально отличное от континуальности циклического процесса, — туда, где властвует необратимость, причем необратимость регресса — тотальной дезинтеграции, предполагающей соответствующую “модель экономического поведения”. Модель не развития, а “выживания”, с целью не утонуть, но хоть как-то остаться “на плаву”. Надежд на то, что “кривая” кризисного цикла куда-нибудь да “вывезет”, вопреки всем нашим бюрократическим “дем”-головотяпствам, уже нет никаких. Ибо для страны нет и самого этого цикла: ее экономика выпала из него. Россия с ее так называемой “переходной экономикой”, где под вопросом оказывается само понятие “перехода” (куда переходить? от чего к чему?), брошена в бушующее море необратимых непредсказуемостей, в хаос эволюционной необратимости, к тому же необратимости негативного — дезинтегративного — порядка.
Это необратимость “второго порядка”, которую мы открываем сегодня вторично, после того как однажды уверовали в нее как в необратимость общечеловеческого прогресса. Но теперь открываем ее уже не на гребне восхождения капитализма и не в связи с экзальтированными надеждами на “неизбежность победы коммунизма”, а в штопоре безостановочного падения, которым закончился “большой скачок” ускоренно “прихватизируемой” России от “реального социализма” к “идеальному капитализму” американского образца. Этот “большой скачок”, заставляющий вспомнить о том, который в последние годы правления “Великого кормчего” был инициирован в Китае приближенной к нему бюрократической элитой, сделавшей ставку на своих “младореволюционеров”, не мог закончиться ничем, кроме большого падения (ибо от “большого скачка” до “большого падения” — один шаг). Его неизбежным (хотя и не предусмотренным “командой” наших лже-камикадзе) результатом и стало выпадение огромной страны из циклического процесса ее хозяйственной эволюции. Результатом в высшей степени прискорбным, которого все-таки удавалось избежать и в годы парадоксального “застоя” (когда худо-бедно, но тем не менее продолжалось развитие науки и техники, образования и культуры), и в период вялотекущей “перестройки” (каковой так и не удалось оправдать ею же пробужденных надежд).
