На самом деле Айзнар был тихим провинциальным городком, и громче всех говорили здесь его фонтаны. Тут не требовалось рыть глубокие колодцы; вода была близко и, вырываясь из скважин наружу, легко взлетала вверх, к солнцу, а потом с серебряным звоном падала вниз; фонтаны были на каждом углу, почти в каждом дворе. А в спальне монастырской школы, где должна была отныне учиться Пьера, слышался разом шум целых двух фонтанов — небольшого, но очень изящного фонтана во дворе школы и мощного Кругового фонтана на треугольной площади перед монастырем. Шум этих струй воспринимался, как неумолчная беседа двух нежных и чистых благословенных Душ, которые так долго пробыли вместе в раю, что могут говорить и слушать одновременно, воспринимая друг друга на каком-то ином, высшем уровне. Впрочем, все это было, конечно, очередной выдумкой Пьеры — в первые ее ночи в монастырской спальне она особенно часто обращалась в мыслях своих к образам неких благословенных существ. Все здесь было для нее непривычно: ей никогда прежде не доводилось жить среди монахинь, носить форменное серое платье, ходить по улице парами — впереди монахиня, за ней младшие ученицы, затем девочки постарше, затем воспитанницы старших классов и, наконец, вторая монахиня, — вставать до рассвета и часами молиться вместе с пятьюдесятью монахинями и воспитанницами, преклонив колена на голом каменном полу пустоватой часовни. Однако ни один из обычаев этой новой жизни не раздражал Пьеру, даже когда уехал отец и возбуждение, вызванное сменой обстановки, сменилось молчаливой грустью и тоской по дому. Ей нравился этот город, школа, новые подруги; она охотно сменила любимую темно-красную юбку на серое форменное платье, не цепляясь за свое чересчур затянувшееся вольное детство. Она не слишком грустила, вспоминая отца, Лауру, милые лица близких. Скучала она лишь по дому в Вальторсе, по его просторным прохладным комнатам, по окрестным садам, виноградникам и полям, по знакомой зубчатой линии горного хребта на фоне небес, по озеру, по скалам на берегу… Пьера была из тех, для кого важна сама вещь, а не степень ее полезности. Она воспринимала окружающий ее мир, как жаворонок воспринимает солнце, как волк воспринимает дождь. То, что давали ей, она всегда принимала с охотой. И всегда тосковала, если это у нее затем отнимали, и не переставала оплакивать эту потерю.
Во все стороны от Айзнара простирались спокойные поля, поражавшие Пьеру мягкостью своих красок. В ясные дни, если посмотреть из окна монастырской школы на юг, можно было различить собиравшуюся на горизонте голубоватую дымку или груду пышных облаков; там, за этими облаками, были ее родные горы и ее любимое озеро Малафрена.
Пьере исполнилось семнадцать. С апреля она умудрилась вырасти еще на целый дюйм. Согласно правилам монастыря, она теперь гладко зачесывала волосы, открывая умный широкий лоб, который хотя и обладал довольно нежными очертаниями, но все же выдавал упрямый характер своей хозяйки и чем-то напоминал лоб молодого бычка. В сереньком школьном платьице Пьера выглядела чистенькой примерной школьницей; двигалась она теперь не так порывисто, а говорила значительно тише. В последнее время она была влюблена в свою учительницу французского языка, сестру Андреа-Терезу. Андреа-Тереза была хрупкой, очень сдержанной и очень милой, так что основными добродетелями Пьера считала теперь сдержанность, скромность, изящество и милосердие. Все ее мысли в ту осень были исключительно благочестивы. В самый разгар своей любви к Андреа-Терезе, поддавшись порыву христианского самопожертвования, она написала письмо Александру Сорентаю и вложила в конверт кольцо с красным камнем. Письмо было исполнено искренней нежности и самоотречения. Но впоследствии Пьера не могла без стыда и мучительных угрызений совести вспоминать об этом послании и наспех сунутом в конверт и кое-как завернутом в бумажку кольце.
Подоспело Рождество; на каникулы Пьера домой не поехала: дороги в Монтайну, сперва размокшие во время осенних дождей, а теперь заваленные снегом, стали непроходимыми. Да ей и самой больше хотелось остаться в школе с монахинями и еще несколькими девушками, которые, как и она, не смогли проехать в родные горные селения. Однако, покорная воле отца, Пьера все же поехала погостить к родственникам, у которых они с отцом останавливались в сентябре. То была родня со стороны покойной матери Пьеры, семейство Белейнин.
Их дом находился в новой части города, на площади Принца Гульхельма, в четырех кварталах от знаменитого Римского фонтана. Дому было лет сто, не меньше; он был очень красив, из желтого айзнарского песчаника, с садом, обнесенным стеной, в центре которого шумел маленький фонтан. Дом этот, как внутри, так и снаружи, поражал своей простотой и элегантностью, хотя и выглядел несколько обветшавшим. Впрочем, айзнарские аристократы и не стремились к внешнему блеску. Полировки требует только столовое серебро, а старинные золотые вещи лучше оставить в покое — таково было их мнение на сей счет. На светских раутах, покинув свои обнесенные высокими стенами сады и особняки с просторными высокими залами, где царили тишина и покой, они могли быть поистине великолепны, но надменными их никак нельзя было бы назвать — для этого они были слишком миролюбивы и слишком сдержанны, обладая к тому же изящными манерами и дружелюбно-мягким отношением к людям. Здесь, на западе страны, люди давным-давно приобщились к цивилизации, и Пьера, которая в отличие от Лауры и Итале редко позволяла бурным эмоциям и страстям властвовать собой, чувствовала себя среди этих людей совершенно свободно. Ее чувства и переживания в этот период были неторопливы и невнятны, хотя чисто внешне она производила впечатление чрезвычайно живой и даже игривой натуры. В монастыре, а также среди благородных и дружелюбных айзнарских аристократов живость Пьеры, впрочем, несколько поуменьшилась, зато манеры стали более отточенными, а помыслы — более чистыми. В целом она вела себя, как и подобает скромной и приятной во всех отношениях семнадцатилетней девушке. Семейство Белейнин уже успело от всей души ее полюбить. Главой этого семейства был шестидесятилетний красавец, которому ничуть не вредило легкое врожденное заикание; его супруга, урожденная графиня Рочанескар, была хрупкой благородной дамой лет пятидесяти, прекрасные золотистые волосы которой уже тронула седина. У них были две взрослые замужние дочери; одна жила с мужем в Браилаве, вторая — на соседней улице. Жизнь в особняке на площади Гульхельма текла размеренно и безмятежно. Правда, в преддверии Рождества и в связи с присутствием в доме юной гостьи развлечений стало несколько больше обычного, но атмосфера в доме по-прежнему царила тихая и спокойная, и Пьера настолько вписывалась в эту атмосферу, что ей казалось порой, что она знает этот дом с рождения; она, например, вполне могла бы быть здесь младшей дочерью и в детстве играть одна в обнесенном золотистой стеной саду на лужайке у фонтана или под старой грушей.
На праздничных обедах, вечеринках и балах Пьера встречала практически одних и тех же людей из круга Белейнинов. Почти все они казались ей стариками, но это ее ничуть не угнетало. Она привыкла быть младшей в доме и прекрасно знала, какие это сулит преимущества. К тому же среди людей пожилых она всегда чувствовала себя в полной безопасности. Молодые люди всегда немного опасались Пьеры, да и она их побаивалась; с ними вечно случались всякие истории, легко можно было попасть в дурацкое положение, так что ей куда проще было беседовать с мужчинами лет сорока. В такой беседе, разумеется, никогда не было и намека на серьезность, зато казалось, что ты только что познакомилась с интересным иностранцем.
Новый год встречали в доме одного из близких друзей Белейнинов, точнее, зятя этих друзей, некоего вдовца Косте. Все хозяйство вела его сестра, она же воспитывала его сына, четырехлетнего Баттисте. Мальчику разрешили часок посидеть вместе с гостями, а потом отправляться спать. Пьера и Баттисте были хорошо знакомы и очень друг другу нравились. Раньше Пьере нечасто доводилось возиться с малышами, и беседы с этим мальчиком она находила не только удивительно забавными, но и весьма трогательными. Баттисте к тому же был очень хорош собой и отлично воспитан благодаря усилиям отца и любящей тетки, так и оставшейся старой девой. Но малыш пока что не успел выработать характерной для айзнарских аристократов сдержанности и без умолку болтал с Пьерой, искренне восхищаясь ею и доставляя ей этим огромное удовольствие; он пленил ее тем, что без оглядки дарил ей свое доверие и любовь, хотя она, чтобы завоевать их, почти ничего не сделала. Заслужить такое отношение ей было весьма лестно. А когда отец Баттисте, застенчивый и немного мрачноватый молодой мужчина, стал укорять мальчика за то, что он надоедает гостье, она так горячо стала защищать своего маленького друга, что заслужила глубочайшую благодарность не только со стороны самого Баттисте, но и, похоже, его отца. Когда же отведенное Баттисте время истекло, Пьера вместе с его няней повела мальчика наверх, уложила в кроватку, получила на прощанье горячий поцелуй, а потом вернулась в зал, думая о том, что за чудесная вещь — дети и как замечательно, когда вокруг тебя много детей. Не менее приятно, чем когда тебя со всех сторон окружают мужчины и со всех сторон слышатся их голоса, а не бесконечное чириканье монахинь. Пьера уютно устроилась в кресле у камина. Праздничный вечер вообще был отмечен тихой радостью и покоем. Беседа струилась как бы сама собой, чистая и неспешная, точно вода в фонтанах Айзнара. Пьера обнаружила среди гостей нескольких незнакомцев, однако и эти люди прекрасно вписывались в общую компанию. Каждые четверть часа французские часы на каминной полке издавали мелодичный звон. Пьера по большей части молчала, наслаждаясь собственной сдержанностью и благопристойностью и понимая, что ее поведение приятно и всем присутствующим. В десять часов вечера прибыли последние гости — барон Арриоскар с супругой и его сестра со своим мужем, а также их гостья из Красноя.
