© ООО «Издательство Астрель», 2010

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Вера Ишимская была в том возрасте, когда девочка превращается в девушку. Платье – уже длинное, косы уложены по-девичьи, под юбкой подкинут турнюр – маленький, последняя мода, и зонтик с длинной и тонкой ручкой, и дана некоторая самостоятельность ходить по городу без горничной и гувернантки. Но внутри, под платьем, все еще девочка. По-детски все ее трогает и волнует. Из самой же глубины душевной поднимаются неясные вопросы, сложные и неразрешимые. Душа жаждет действия. Хочется подвига, подвижничества. Что-то совершить. Вера бродит по комнатам, вдруг остановится, задумается, зажмурит глаза…

Царствовать, как Екатерина Великая – державинская «Фелица», «Богоподобная царевна киргиз-кайсацкия орды, которой мудрость несравненна»… Сгореть на костре, пред тем свершив подвиг!.. Жанна д’Арк!.. Стихи, заученные в детстве по-русски и по-французски, встают в памяти: Ломоносов, Державин, Пушкин, Виктор Гюго, Ламартин…

Пушкинская Татьяна?.. Фу!.. Татьяна – это вздор!..

Кисейная барышня!.. Любовь – пошлость!.. С такими-то запросами души – любовь?.. В мире и так довольно пошлости…

Откроет глаза – перед нею по стенам гравюры, литографии, картины, масляными красками писанные… Ладурнер, Клодт, Виллевальде. Развод караула… Знаменщик Семеновского полка… Группа на биваке. Белые штаны, мундиры в обтяжку, широкие лосиные ремни, черные каски с медными орлами и высокими волосяными султанами…

Дедушкина утеха.

Вера – сирота. Она живет у дедушки – генерал-адъютанта Афиногена Ильича Разгильдяева, старого вдовца.

Ее никто и ни в чем не стесняет. Она может уходить из дому, гулять одна, зимою ходить на каток в Таврическом саду, летом гулять по Петергофскому парку. Ей верят. Она – Ишимская, она была в институте и, выйдя из третьего класса, закончила образование дома с приходящими учителями.

Вера останавливается против зеркала и долго смотрит на себя. Красива? Волосы русые – поэт-романист сказал бы: пепельные! Глаза голубые. В глазах есть нечто напряженное и смелое. Стальное! Дерзкое?! Сложена? Недурно… Кузен Афанасий говорит: «На пять с плюсом; гвардейский ремонт…[1]» Лицо овальное, как в паспортах пишут, «обыкновенное»… Полюбить, увлечься?.. Не тенором же увлечься или капельмейстером Главачем?.. Фу!.. Или полюбить такого осла, как Афанасий? Щиплет горничных, говорят – имеет любовницу, француженку из Михайловского театра – Мими. Какая гадость!..

Юное личико складывается в презрительную гримасу. Вера поворачивается на каблуках и идет по залу. Высокие каблуки постукивают по гладкому, натертому паркету – ток!.. ток!.. ток!.. Гренадеры, егеря, стрелки, кирасиры, уланы с гравюр и картин глядят на нее. Любуются. На колонне желтого мрамора с розовыми жилками стоит белый бюст императора Николая I – кумира деда Веры.

Вера дерзко проходит мимо. Щелкают каблучки – ток!.. ток!.. ток!..

– А ты полюбил бы?.. Ток!.. ток!.. ток!..

– Император?!

Вызывающе, дерзко смотрит на холодный мрамор бюста.

– Не боюсь!..

Ток!.. ток!.. ток!..

7 июля – канун Казанской[2] – графиня Лиля потащила Веру в Казанский собор ко всенощной.

Толпа народа. Все стеснилось в левой стороне собора, где на возвышении, в золоте драгоценного оклада, в блистании множества самоцветных, пестрых камней, отражавших бесчисленные огни свечек, стоял прекрасный образ.

Шел долгий акафист[3]. Вокруг Веры – белые кителя и сверкающие погоны офицеров; солдаты, мужики, бабы; длинные сюртуки купцов, поддевки дворников и лавочных сидельцев, платки женщин, старых и молодых. Было душно, от ладана сладко кружилась голова, пахло духами, розовым маслом, дыханием толпы, потом, сапогами, деревянным маслом. Веру толкали, хлопали по плечу свечками, шептали на ухо: «Владычице!..» – «Казанской!..» – «Празднику!..» Отравляли Веру смрадом дыхания.

Напряженные лица, страстно верующие глаза, люди усталые, потные и счастливые… Прекрасно, вдохновенно пели митрополичьи певчие. Изумительно шло богослужение. В самую душу вливались слова тропаря[4], запоминались навсегда:

«…Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго!.. За всех молиши Сына Твоего Христа Бога нашего и всем твориши спастися, в державный Твой покров прибегающим…»

«Вот, вот оно где – настоящее», – думала Вера, опускаясь на колени рядом с графиней Лилей.

И у Веры лицо принимало то же умиленное выражение, какое было у графини Лили, какое было у всех молящихся вокруг образа.

От долгого стояния, от духоты, от толпы во всем теле появилась сладкая истома. Сердце преисполнилось восторга, и хотелось донести этот восторг до дому, как в детстве доносила Вера зажженную свечку от «Двенадцати Евангелий», от «Плащаницы», от «Светлого Воскресения»…

Эти летние дни в Петергофе, на даче деда, Вера была под обаянием глубокой веры. Зажженный огонек любви и веры она донесла до дачи на Заячьем Ремизе и продолжала нести, не гася, и дальше.

Она избегала на прогулках Нижнего сада, где много бывало народа, гуляла по тихим дорогам Английского парка, любовалась отражениями в прудах кустов и деревьев и белых стен павильонов на Царицыном и Ольгином островах.

С графиней Лилей она предпринимала далекие прогулки на высоты деревни Бабий Гон, к бельведеру и мельнице, к сельскому Никольскому домику.

Там солдат-инвалид отворял двери и показывал в шкафу за стеклом длинный черный сюртук с медалью за турецкую войну и Аннинской звездой и два девичьих сарафана.

– Сюртук этот солдатский, инвалидный, – тихим, сдержанным голосом рассказывал солдат-сторож, – государь император Николай Павлович изволили надевать на себя, когда поднесли домик государыне императрице Александре Феодоровне. Ее величество изволили часто совершать сюда прогулки, очень здесь распрекрасный вид, и как уставали они – то и повелели государь Николай Павлович, чтобы отдохновение иметь ее величеству, построить избушку. Все работы делались тайно. Когда домик был готов, государь сказали государыне, будто пойдет он с детьми в кадетский лагерь, а государыню просили обождать их в Большом дворце. И вот, значит, посылает его величество флигель-адъютанта с приказом провести государыню на это место. И тут вдруг видит государыня: на пустом раньше месте стоит красивая изба и из нее выходит отставной солдат в сюртуке Измайловского полка, вот в этом самом, с золотым галуном на воротнике и шевронами на левом рукаве, – хлеб-соль у него в руках, и просит тот солдат государыню отдохнуть в его избушке. И солдат тот был сам государь император. Входит умиленная и растроганная до слез государыня в избу, а там выстроены во фронт ее дети.

«Дозвольте, – говорит солдат, – ваше императорское величество, представить вам моих детей и просить для нас вашего покровительства. Старший мой сын, Александр, хотя и солдатский сын и всего ему минуло девятнадцать лет, а уже флигель-адъютант, и о нем я не прошу, а вот о других моя просьба. Десятилетнего Константина[5] – благоволите, матушка-царица, определить на флот, семилетнего Николая просил бы в инженеры, а меньшего моего, Михаила, – в артиллерию. Старшую мою дочь Марию хотелось бы в Смольный институт, вторую – Ольгу – в Екатерининский, а молодшую в Патриотический…» Вот в этих самых сарафанах и представлялись государыне великие княжны, как простые солдатские дочери.