— Папаша, похоже, вы начинаете интересоваться деньгами!
Меня деньги нисколько не привлекают. Всю жизнь провел в бедности, и ничто, кроме науки, меня не интересовало. Если бы я жаждал денег, то начал бы заниматься частной практикой и стал бы теперь богачом. Как только Харуко посмела мне такое сказать! Но я не смог бы чувствовать себя спокойно, не смог бы нормально продолжать свою работу, если бы, живя в семье сына-чиновника, пробавляющегося жалким месячным заработком, не припрятывал кое-что на черный день. Харуко и Хироюки то и дело выражают свое недовольство: мол, я из своей пенсии не выдаю им ни гроша на расходы. Но если отдавать им пенсию, откуда я возьму деньги, чтобы платить студентам, которых нанимаю для черновой работы? Да и вообще, пристало ли детям пользоваться отцовской пенсией?
Я ничего не ответил Харуко. Решил, что не стоит пачкаться. Лишь дрожащими пальцами при ней пересчитал деньги. В пачке было ровно сто двадцать бумажек по сто иен.
— Хорошо, а теперь уходи, — сказал я.
Некоторое время я молча сидел за столом, потом вскипятил воду и выпил пустой чай. Я потихоньку наклонял старинную чашку (в день моего семидесятилетия незнакомый студент принес ее в мое отсутствие и оставил у дверей, мне понравились и этот студент, и эта чашка) и любовался, как крепкий зеленый чай медленно стекал по стенке, оставляя на ней мельчайшие пузырьки.
Я поглядел во двор и увидел человека в поношенном европейском костюме, направлявшегося от ворот к дверям нашего дома. Я сразу узнал его: приказчик из лавки Омори. Он уже не в первый раз приходил сюда, и Харуко сбывала ему оби и кимоно. Конечно, она вправе распоряжаться своими кимоно, поскольку привезла их с собой, когда выходила замуж за Хироюки. И все же не настолько они нуждаются, чтобы продавать собственные вещи. А если в самом деле не хватает денег, то не проще ли отказаться от уроков музыки для Хидэити. Какой смысл тратить такие деньги на бездарного двенадцатилетнего мальчишку. К тому же ежедневное бренчанье на пианино раздражает и не дает мне работать. А восьмилетняя Ёсико? На кой черт ее обучают живописи? Бессмысленная трата денег. Говорят, будто это нужно для нравственного воспитания. Чушь! Разве можно таким путем воспитать нравственность? Да и вообще, о каком нравственном воспитании может идти речь, если детям не внушать главного — уважения к науке!
Харуко и Хироюки бездумно транжирят деньги и на многое другое. Недавно Харуко рассказала, как в районе Сидзё почистила туфли за двадцать иен. Какая нелепость! А Хироюки не только не отругал ее, а, напротив, похвастался, что в Кёгоку с него взяли тридцать иен, но уж почистили ботинки на славу. Ну что можно сказать о здоровых супругах — руки-ноги на месте, которые, не утруждая себя, пользуются услугами чистильщика и тратят на это пятьдесят иен! А еще жалуются на стесненные обстоятельства и продают кимоно, чтобы свести концы с концами. Можно еще понять, когда не хватает на жизнь, если муж пропивает большую часть жалованья. Мне это понятно, потому что я и сам частенько выпивал. День за днем: научная работа и сакэ, анатомичка и кабак! Тоже транжирил деньги, но в этом был свой смысл. Я не экономил на спиртном, чтобы почистить ботинки. Напротив, готов был чистить ботинки другим, лишь бы хватало на выпивку. Ибо сакэ было моей потребностью — такой же, как наука.
Когда постучал в дверь приказчик из лавки Омори, я переоделся в европейский костюм, приколол к жилету любимую медаль Красного Креста, которой меня наградило польское правительство, положил в портфель начатую рукопись девятой главы и словарь немецкого языка, сунул двенадцать тысяч иен в карман пиджака, потом, подумав, переложил их на всякий случай во внутренний карман, спустился на веранду, незаметно пересек двор и через заднюю калитку вышел на улицу.
Некоторое время я не торопясь, будто прогуливаясь, шел по улице, потом остановил такси и спросил у шофера, сколько до Катады. Я думал, он скажет иен двести, но шофер — молодой парень лет двадцати — заломил такую цену, что у меня затряслись руки. «Две тысячи иен?» — переспросил я. Шофер окинул меня презрительным взглядом и собрался было ехать дальше. Но я сказал: «Хорошо, едем!» Шофер, не вставая со своего места, открыл изнутри дверцу. В былые времена водители такси выскакивали из машины и с поклоном отворяли дверцу пассажиру…
Машину страшно трясло. Я приказал таксисту ехать помедленнее, скрестил на груди руки, ссутулился и закрыл глаза. Когда Киото остался позади и мы выехали на асфальтированное шоссе Киото — Оцу, тряска уменьшилась и мне стало легче. Мы миновали Оцу и поехали вдоль озера. Наконец показались сказочно красивые вершины. «Вот и Хира», — обрадовался я.
Беря такси, я бессознательно назвал шоферу Катаду. И не ошибся. Мне в самом деле давно хотелось полюбоваться на озеро Бива и горную цепь Хира, выйти на веранду той самой северо-западной комнаты в «Отеле призрачных вершин» и бесконечно глядеть на водную гладь и на горы, возвышающиеся на противоположном берегу озера.
В двадцать пять лет мне впервые удалось увидать горы Хира. Но о существовании Хира я узнал еще раньше, когда мне на глаза попалась фотография в одном модном иллюстрированном журнале. В ту пору я учился в средней школе и снимал комнату в Хонго. Однажды я взял у хозяйской дочери журнал, открыл первую страницу и замер: передо мной было фото, отпечатанное в модных тогда лиловых тонах. Под ним подпись: «Азалии в Хира».
Я и сейчас помню эту фотографию во всех подробностях: вершины горной цепи Хира отражаются в зеркальной глади озера, а крутые склоны с кое-где выступающими скалами сплошь покрыты кустами цветущих азалий.
Я завороженно глядел на снимок и думал: наступит день, и я обязательно сяду на маленький пароходик, изображенный в овале на этой странице, поплыву по озеру, любуясь вершинами Хира, а потом непременно заберусь на одну из них. И такое во мне всколыхнулось желание увидеть эти горы, что я твердо сказал себе: этот день обязательно наступит.
И я подумал еще, что тот день будет для меня печальным. Вряд ли кто-нибудь смог бы объяснить охватившее меня настроение. Да мне и самому трудно было его понять. Пожалуй, его можно было передать словом «одиночество» или, может быть, еще — «разочарование». Да, да! Одиночество, разочарование. Я не очень люблю столь возвышенные слова, но они, пожалуй, наиболее точно отражали мое настроение. И я подумал: в этот печальный для меня день я поднимусь на вершину Хира и прилягу среди благоухающих белоснежных азалий. Этот день наступит, непременно наступит!
Вот когда я впервые узнал о существовании Хира и впервые ощутил страстное желание побывать там.
Прошло несколько лет, и мне довелось увидеть горную цепь Хира уже не на фотографии. То было в конце тысяча восемьсот девяносто шестого года, когда я после окончания университета был назначен преподавателем в медицинское училище в Окаяме. В ту пору меня неотступно преследовала мысль о самоубийстве. Видимо, у всех молодых людей бывает период, когда они начинают испытывать разочарование в жизни. Вот и Кэйсукэ поэтому столь глупо ушел из жизни в двадцать пять лет. Если бы ему тогда удалось перебороть свое настроение, он прекрасно прожил бы еще не один десяток лет. Как он мог! Всегда такой нерешительный… Видно, дух смерти, которым был одержим Кэйсукэ, оказался сильнее того, что владел мною. Ах, если бы Кэйсукэ был жив… Какой глупец! Стоит вспомнить о случившемся, как меня начинает буквально трясти от злости.
Наверно, дух смерти, который овладел мною в мои двадцать пять лет, был более примитивен. Он просто подталкивал меня к смерти. В ту пору я еще не проникся величественностью задач антропологии, изучению которой посвятил себя впоследствии, и моя душа буквально разрывалась от противоречий. Как часто случается с учеными-естественниками, в моей душе религия противостояла философии. Спустя несколько лет после того, как меня охватило стремление к самоубийству, знаменитый Мисао Фудзимура решил бросить науку и искать истину в буддистской религии. Да, многие в те времена увлекались религией и философией, и, как правило, все они хоть раз испытали желание уйти из жизни. Конец эры Мэйдзи… То было удивительное время, когда люди принимали близко к сердцу непознаваемость абсолютной истины; странное время, когда молодежь с увлечением философствовала на тему о жизни и смерти. Во время зимних каникул в медицинском училище в Окаяме я запасся буддистскими священными книгами и направился в храм Тэнрюдзи в Сага. Там с разрешения старого настоятеля я предался медитациям. Ночи напролет я молился то в галерее главного здания храма, то позади него, сидя на скале у пруда, затянутого уже тонким льдом. Так продолжалось до восьмого декабря — праздника просветления Будды. Когда он окончился, я едва держался на ногах. Теперь, вспоминая о том моем состоянии, я должен признаться, что не ощутил никакого экстаза. Напротив, скудная пища, постоянная усталость и недосыпание привели мой организм на грань крайнего нервного истощения.
