Затем он распустил всех дежурных по домам и пошел к выходу. Вместе с совершенно продрогшей Сакико они сели в последнюю редакционную машину. Откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, он замер, уткнувшись в мокрый воротник пальто искаженным от страдания лицом. Время от времени Цугами закусывал губу и тихонько стонал. Сакико несколько раз пыталась заговорить с ним, но он в ответ лишь молча покачивал головой. Сакико не отрываясь глядела на любимое лицо. Впервые она подумала о том, что это живое существо принадлежит ей. Сакико казалось, будто несчастный блудный сын вернулся домой — и не к кому-нибудь, а именно к ней. Победоносное материнское чувство охватило ее. Да, она любила его, но это была странная любовь, порождавшая ощущение некой жестокой радости. В ее сердце как бы существовали рядом нежность и отчужденность. Глядя на Цугами, она думала, что готова обвить его руками и ласкать без конца и в то же время могла бы без всякого сожаления оттолкнуть от себя. Никогда за три года их знакомства такие мысли не приходили ей в голову — ведь до сих пор именно он то расставался с Сакико, то призывал ее обратно и вновь прогонял. Она вынула носовой платок и, немного стесняясь шофера, стала вытирать мокрое от дождя лицо Цугами.
К вечеру второго дня дождь, ливший почти без перерыва, прекратился. Наутро установилась прохладная ясная погода — самая подходящая для поединка. К девяти часам было продано шестнадцать тысяч билетов — не так уж мало, но все же меньше, чем рассчитывали устроители.
Омото чуть не ежечасно подходил к кассе, подсчитывая, на какую сумму сокращается колоссальный ущерб, который понесла газета за первые два дня. Тасиро тоже нервничал. Он то поднимался на самый верхний ярус стадиона, наблюдая за потоком людей, спешивших сюда с пригородных станций электрички, то, путаясь в полах своего кожаного пальто, поспешно спускался вниз. С самого утра тоже мысленно занимаясь подсчетами, он, в отличие от Омото, временами испытывал острые приступы отчаяния и, не находя себе места, то появлялся у стола судейской коллегии, то бродил среди зрителей, то подходил к ограде, где были привязаны быки. Иногда он вытаскивал из кармана фляжку с виски, не спеша отвинчивал крышку и прикладывался к горлышку.
Тасиро, как и Омото, совершенно не следил за ходом поединков. Зрелище сцепившихся рогами быков представлялось им чуждым и бессмысленным.
Цугами сидел за столом судейской коллегии. Перед ним громоздились призы, почетные грамоты, стопки программ. Временами Цугами ловил на себе взгляды сотрудников редакции, угадывая в них либо сочувствие, либо злорадство и неприязнь. Он сидел здесь с утра и, подобно Тасиро и Омото, ничего не видел: ни боя быков, ни заполнивших трибуны людей, ни результатов боев на огромном табло. Репродукторы вопили без умолку, комментируя ход боя, но Цугами ничего не слышал. Все происходящее представлялось ему неким бессмысленным празднеством, к которому он не имел никакого отношения. Иногда от порыва северо-западного ветра хлопал парусиновый тент, натянутый над судейским столом, почти одновременно над полем взлетали обрывки бумаги. В голове Цугами уже зрел новый план: следующий бой быков провести летом в Токио. Можно было бы запродать эту идею Обществу по охране домашних животных либо министерству сельского хозяйства и лесоводства, а может и министерству финансов. Он бы принес больше дохода, чем лотереи, да и затмил бы все остальные зрелища! Таким образом можно было бы возместить ущерб, понесенный Тасиро, и залатать дыру в бюджете газеты. Новая идея увлекла Цугами, а отчаяние и безнадежность отхлынули, словно волны от неприступной скалы. Нет, нынешний провал ему уже не страшен.
К трем часам кассы продали тридцать одну тысячу билетов. На большее рассчитывать не приходилось.
— Теперь можно и подсчитать убытки, — сказал Тасиро, неизвестно откуда возникший перед Цугами. — Миллион иен. Если поделить пополам, получается по пятьсот тысяч на брата.
Тасиро нахально сел прямо на стол, где лежали призы и грамоты. А когда кто-то из судей сделал ему замечание, он без всякого смущения плюхнулся рядом с Цугами на место председателя судейской коллегии, взял сигарету изо рта Цугами и прикурил от нее. Чувствовалось, что Тасиро сильно навеселе.
— Господин Цугами, по нынешним временам пятьсот тысяч не такие уж большие деньги, но дело в том, что мне их дал взаймы мой братец. И под большие проценты! А братец мой, скажу я вам, тот еще субъект… и-и, такой скупердяй, какого еще свет не видывал. Эх, противно все, так противно, что слов нет. — Тасиро воздел руки к небу, пошевелил скрюченными пальцами, потом обхватил руками голову и сник. Полы его пальто откинулись, и Цугами заметил, что подкладка внизу распоролась. Он внезапно подумал, что до сих пор совершенно не интересовался личной жизнью Тасиро, не спрашивал его о жене и детях. Глядя на распоровшуюся подкладку, Цугами решил: Тасиро, видимо, одинок, жена умерла, либо они расстались. По крайней мере, в облике Тасиро что-то подсказывало ему, что он несчастен. — Предприятие — такая штука, господин Цугами, всегда может обернуться не той стороной. Пойду-ка пройдусь еще разок, — пробормотал он и нетвердой походкой, но с невозмутимым видом направился к загону для быков, глубоко засунув руки в карманы кожаного пальто.
Не успел Тасиро уйти, как с противоположной стороны к судейскому столу стал проталкиваться Миура. Увидев его, Цугами даже привстал. А тот как ни в чем не бывало произнес:
— Благодарю вас, что соизволили вчера меня принять. — Если бы не широкий стол, он, наверно, пожал бы Цугами руку. — Сегодня хочу сделать вам еще одно предложение. — В его словах, в тоне, каким они были сказаны, никто не смог бы уловить и признаков насмешки или торжества, как и сочувствия или сожаления. Вид его был сухо-деловой. — Я слышал, вы хотите устроить фейерверк. Если так, то в петарды можно было бы заложить сотню листовок с рекламой «Свежести». Тот, кому они достанутся, получит у выхода коробочку «Свежести». Все расходы на фейерверк я беру на себя.
— Прекрасно, — сказал Цугами. — Можете заложить в петарды хоть двести листовок — сколько хотите! О расходах на фейерверк не извольте беспокоиться. Мы ведь тоже заинтересованы, чтобы бой быков завершился достойно.
Миура помахал кому-то рукой, и к судейскому столу подбежали двое мужчин — видимо сотрудники его компании. Он обменялся с ними несколькими словами и, повернувшись к Цугами, сообщил, что эти двое во время фейерверка будут заниматься его делами.
Сам же он вынужден откланяться — много работы. С этими словами Миура поспешил со стадиона, даже не взглянув на ринг.
При разговоре с Миурой Цугами постоянно ощущал какое-то напряжение. В этом молодом человеке чувствовались холодная самоуверенность и твердость, которые, как и в первую встречу, порождали неприязнь. И дело не в свойственном Миуре эгоизме делового человека, которого ничто, кроме очередной сделки, не интересует, не в рационализме и погоне за прибылью, не в презрительном высокомерии, проскальзывающем в алчущем взгляде его глаз. Здесь было нечто иное, некая абсолютная несовместимость Миуры — ему, видимо, с самого рождения выпал на долю успех во всех его начинаниях — и неудачника Цугами, которого судьба неумолимо вела к катастрофе. Наверно, Цугами ненавидел Миуру за то, что тому предопределено одержать верх. Стараясь отмахнуться от невеселых мыслей, Цугами стал оглядывать стадион. Там, где были привязаны быки, ему бросилась в глаза знакомая фигура. Да, это, несомненно, был Окабэ! В сопровождении Тасиро он медленно шел вдоль ограды, останавливался около каждого быка и словно приценивался. Цугами понял, что некоторым быкам уже не вернуться в город В., а может быть и всем. Глядя на маленькую фигурку Окабэ, который стоял, скрестив руки, и согласно кивал головой, Цугами уже не испытывал к нему ненависти. Скорее он порицал самого себя за неосмотрительность: ведь он был уверен, что вопрос с покупкой быков давно и окончательно решен не в пользу Окабэ…
