Но самое-то главное в другом. Дело не только в засухе. Что такое 1891–1892 годы в России? Мирная спокойная жизнь. Страна уже давно не знает войн. В ту пору власть, возможно, действительно была в состоянии хорошо помочь голодающим, и странно, почему Кожинов не привел тут никаких фактов. А что такое 1921–1922 годы? Восьмой год идет страшнейшая война, и не где-то на чужой земле или за морем, как это было для американцев, англичан и немцев, а на своей собственной. Из Крыма только что вышибли Врангеля, японцы уберутся из Владивостока только 25 октября 1922 года… Как же можно ставить на одну доску возможность помочь голодающим тогда и теперь?
К тому же за голодом 1891–1892 годов последовал длинный ряд новых голодных годов – 1901, 1905, 1906, 1907, 1908, 1911–1912. Всего за последние 75 лет царского режима было 11 голодных годов, за этот же срок советской власти – два. Причем размах голода все время нарастал: 5-10-20-30-50 губерний. Наконец, в 1911–1912 годах, накануне 300-летия дома Романовых, столь широко и торжественно отмечавшегося, голод охватил 60 губерний. Сведения эти взяты из дореволюционной энциклопедии Брокгауза, до сих пор славящейся своей обстоятельностью и объективностью. Характерно и то, что голодные годы порой следовали один за другим кряду, например, четыре года с 1905 по 1908. Это говорит о том, что власть была бессильна предотвратить бедствие, даже зная уже о его угрозе. В советское время совсем иная картина и в этом смысле: благодаря усилиям власти и общества голод ни разу не вышел за пределы одного года. Больше того, в 1924 году неурожай поразил те же районы страны, что и в 1922-м, но благодаря своевременным мерам голода не было.
Возможно, Бахтиным навеян и такой пассаж. Кожинов цитирует передовую статью «Красной звезды», которую, по воспоминаниям генерала Л.П.Сандалова, перед нашим контрнаступлением под Москвой в начале декабря 1941 года читали солдаты: «Москва! Это слово многое говорит сердцу (выделено В.Кожиновым. – В.Б.). Москва – праматерь нашего государства. Вокруг нее собиралась и строилась земля русская, вокруг нее стоял народ всякий раз, когда ему грозили иноземные пришельцы. Древние камни Москвы овеяны славой наших предков…» и т. д. И Кожинов рассуждает: «Своего рода парадокс заключался в том, что редактором «Красной звезды», где появилась процитированная статья, был член партии с 1922 года Д.И.Ортенберг, а читал статью бойцам военный комиссар Т.И. Коровин, который, без сомнения, был воспитан в духе идеологии, не имевшей ничего общего с идеями прочитанной им статьи». Как видим, парадокс для Кожинова состоял здесь в том, что коммунисты даже с большим стажем, даже комиссары, оказывается, имеют сердце, которое – представьте себе! – говорит им о любви к родине, о славе предков, о национальном духе. По идейной эстафете, перенятой Кожиновым у большого ученого, ничего этого не должно бы быть. Я читал такие вещи у Солженицына и Шафаревича, но вот, оказывается, и у Кожинова… Это тем более странно, что он же сам наставительно писал: «Давно пора понять, что настоящий водораздел проходит в России не между «коммунистами» и «антикоммунистами», а между патриотами и антипатриотами». Правильно, но здесь сам он воздвиг водораздел между коммунистами, вернее, между коммунизмом и патриотизмом.
Но еще более странно, что все трое только что названных, будучи большими любителями статистики, не удивились еще и таким «парадоксам»: к началу войны в армии и на флоте было 563 тысячи коммунистов, а в конце 1941 года, к тому времени, о котором вспоминал генерал Сандалов, уже 1 млн. 234 тысячи – больше 40 % всего состава партии. Примечательно и то, что среди командиров 80 % были коммунисты и комсомольцы. Наконец, хорошо бы помнить, особенно тем, кто на войне почему-то не был или явился на фронт к шапочному разбору, что в боях за родину погибло больше трех миллионов коммунистов. И уж пусть они посчитают сами, сколько погибло комсомольцев, молодых людей самого солдатского возраста, воспитанных в духе той же, по их эстафете, антипатриотической идеологии…
В дни, когда все были потрясены гибелью принцессы Дианы, зашел ко мне на даче В.С., в прошлом большой литературный начальник. Сейчас уже старик, он промышляет тем, что ходит по домам литературной братии и предлагает пристроить их сочинения в «Литературку», «Неделю» или «Вечерку» («Там везде мои ученики!»), за что берет «комиссионные». Я его не осуждаю. Другие в помойках копаются. Помочь мне ему нечего было и мечтать, ибо в названных издания напечатать меня могут только по приговору суда Но дело не в этом… Как В.С. удивился, увидев пришпиленный у меня на стене газетный портрет Дианы: коммунист Бушин имеет сердце?! Он переживает за английскую принцессу?!.. Впрочем, сам тоже, разумеется, был коммунистом, но теперь из партии вышел, а евреем остался. И уверен, что отзывчивые сердца, благородные чувства – это их привилегия. Тоже, видите ли, несет эстафету…
«Известны слова А.И.Солженицына, призывающие отбросить чуждую России идеологию, – продолжает В.Кожинов, оставляя неясным, кто именно считает коммунистическую идеологию чуждой России: «Сталин от первых же дней войны не понадеялся на гниловатую порочную подпорку идеологии, а разумно отбросил ее, развернул старое русское знамя, отчасти даже православную хоругвь, – и мы победили!» Это понятно в устах человека, который имеет поместья в США и России, но путает слова «навзничь» и «ничком», реку Эльбу с немецким городом Эльбинг, не знает даже, сколько миллионов населения было у нас в стране перед войной. Но Кожинов-то!
А он даже недоволен некоторыми похвалами Солженицына: «Дело обстояло сложнее. Ведь Сталин «развертывал» это «старое русское знамя» весьма осторожно и вовсе не отказывался от «революционного» сознания: достаточно напомнить его доклад 6 ноября 1941 года, в котором был поставлен знак равенства между «старой» Россией и нацистской Германией!» Тут все ошибочно. И Кожинов-то знал, что, во-первых, «старое русское знамя» коммунисты во главе со Сталиным, как уже говорилось, развернули задолго до войны и безо всякой осторожности, а весьма решительно, хотя и постепенно. Чем, как не таким «знаменем», кроме уже названого, были многочисленные патриотические книги, фильмы, спектакли тридцатых годов об Александре Невском и Суворове (Константин Симонов и кинорежиссер Сергей Эйзенштейн), о Дмитрии Донском (Сергей Бородин), о Петре Первом (Алексей Толстой и кинорежиссер Владимир Петров) и т. д. Во-вторых, «знак равенства» Сталин действительно поставил неудачно, однако же не «между «старой» Россией и нацистской Германией», а между режимами двух капиталистических стран, как основанных на угнетении трудящихся.
А уж Солженицыну-то вообще давным-давно пора бы прикусить язык, когда говорят о «русской традиции» и «революционном сознании». В свое время кому он только ни жаловался о своей горькой судьбе, которую сам себе смастачил, кому ни совал в нос свое революционное сознание – и Генеральному прокурору Руденко, и заместителю Председателя Совета Министров Микояну, и министру обороны Жукову, и самому Хрущеву. И всем по-разному! Одинаковым было лишь умолчание о том, что при обыске у него обнаружили портрет Льва Давидовича Троцкого. Александр Исаевич был единственным офицером Красной Армии, шедшим в смертный бой с портретом Троцкого на груди, как Андрей Болконский шел в бой под Аустерлицем с образом Спасителя, который повесила ему перед отъездом в армию княжна Марья, сестра.
В письме к Руденко подпольный троцкист плакался и божился: «Я воспитан в Советской школе (заметьте, «Советская» везде будет писать с большой буквы. – В.Б.), в пионерском отряде, Ленинском комсомоле. Советская власть дала мне возможность получить высшее образование (мог бы добавить: бесплатно. – В.Б.) и даже Сталинскую стипендию (см. справку)… В 1941 году я пошел (мог бы уточнить: был мобилизован. – В.Б.) на Отечественную войну (мог бы конкретизировать: на фронт попал в мае 1943-го. – В.Б.) таким, каким был воспитан в детстве – отдать всю свою жизнь, но защитить Советскую власть, нашу Советскую Россию. Я начал войну рядовым, а окончил ее капитаном (можно подумать, что это он так вырос в огне сражений. На самом деле, будучи призван, почти сразу попал в училище, в феврале 1943 года окончил его и получил звание лейтенанта, а уж потом дослужился до капитана. – В.Б.)… Невозможно представить, чтобы человек с к/р (контрреволюционными) настроениями, с к/р умыслом, а следовательно, враг Советской власти, до дня своего ареста так полно и беспредельно отдавал свою жизнь (мог бы уточнить: «…но до конца не отдал». – В.Б.) для того, чтобы отстоять Советскую власть и все ее завоевания (мог бы присовокупить: «…которые я обильно вкушал». – В.Б.). Сложность моего дела заключается в том, что я в переписке с Виткевичем и при встречах с ним допускал неправильное толкование по отдельным теоретическим вопросам… Однако во всем этом не было к/р умысла, а действовал я, опьяненный самомнением молодости, увлеченный диалектическим материализмом и, переоценивая свои способности, впал в горькое и тяжелое заблуждение…» и т. д.
