В клинике в Дальдорфе неизвестная провела около полутора лет. «Сильные приступы меланхолии» проявлялись в том, что она могла часами сидеть молча или лежать на кровати, уткнувшись лицом в покрывало. Первые слова, которые она произнесла, были бессвязной немецкой фразой «Nichts, trotz alledem» — «Ничего, несмотря ни на что». Это был её ответ на вопрос врачей: надо ли сообщить о её местонахождении родным или жениху? Но впоследствии женщина, иногда оживляясь, вступала в разговор с медсёстрами и больными. Она много читала, в основном газеты. Сёстры утверждали, что она производит впечатление хорошо образованной женщины.

Однажды в клинику попал номер «Берлинер иллюстрирте цайтунг» от 23 октября 1921 г. На первой полосе была опубликована фотография трёх дочерей Николая II и заголовок: «Одна из царских дочерей жива». Бывшая прачка Мария Колар Пойтерт, лежавшая в одной палате с неизвестной, рассматривая фотографию, вдруг с удивлением обнаружила поразительное сходство великой княжны Анастасии со… своей соседкой по палате — неизвестной женщиной, которую полицейский выудил из канала Ландвер.

Поражённая своим открытием, Пойтерт несколько дней молчала, мучаясь над загадкой, пока наконец не выдержала и не сказала неизвестной:

— Я знаю, кто ты!

В ответ таинственная особа поднесла палец к губам:

— Молчи!

20 января 1922 г. Марию Пойтерт выписали из клиники и, будучи не в силах хранить такую тайну, она начала действовать. «Не исключено, — считает французский писатель А. Деко, — что, не появись на сцене госпожа Пойтерт, не было бы и никакого следа „Анастасии“! Но полусумасшедшая прачка, увы, появилась, и энергично пошла по „следу Анастасии“…»

8 марта 1922 г. Пойтерт встретилась с русским эмигрантом, бывшим ротмистром лейб-гвардии кирасирского Её величества полка М.Н. Швабе и рассказала ему о своей соседке по палате, добавив, что считает её одной из дочерей покойного императора. По её просьбе Швабе отправился вместе с ней навестить неизвестную, захватив с собой своего приятеля, инженера Айнике. В Дальдорфе они попытались заговорить с «Анастасией» по-русски, но та ответила, что не знает этого языка. Тогда Швабе протянул ей фотографию вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и спросил, знает ли она, кто это. Тут свидетельские показания разнятся: Швабе утверждает, что «Анастасия» ответила: «Эта дама мне незнакома». Сама же «Анастасия» много лет спустя говорила: «Кто-то из русских эмигрантов принёс мне портрет бабушки. Это был первый раз, когда я позабыла всякую осторожность, увидев фотографию, вскричала: „Это моя бабушка!“»

Швабе вышел из больницы в сильном волнении. Он отправился к председателю союза русских монархистов в Берлине и убедил его произвести экспертизу — послать к больной кого-нибудь, кто близко знал раньше детей императора.

Через два дня Швабе снова отправился в Дальдорф в сопровождении поручика С. Андреевского, графини Зинаиды Толстой, её дочери и хирурга Винеке. Больная спуститься к ним не пожелала, и вся депутация поднялась к ней в палату «Анастасия» лежала, закрыв лицо покрывалом. «Графиня Толстая и её дочь очень мягко разговаривали с ней, — вспоминал впоследствии Швабе, — со слезами на глазах показывая незнакомке маленькие иконки, фотографии и шепча ей на ухо какие-то имена. Больная ничего не отвечала; она была до крайности взволнована и часто плакала. Андреевский называл её „Ваша светлость“ — это, кажется, подействовало на неё больше всего. Винеке не стал осматривать больную, но добился у больничного начальства дозволения оставить её здесь. По мнению графини Толстой и её дочери, это была великая княжна Татьяна Николаевна».

Так Татьяна или Анастасия? Сходство у неизвестной с царскими дочерьми всё-таки было. Среди русских эмигрантов, осевших в Берлине, началось волнение. Баронесса Буксгевден, состоявшая при семействе Николая II почти неотлучно с 1913 по 1918 г. и расставшаяся с ними только в Екатеринбурге, за полтора месяца до кровавого финала, 12 марта 1922 г. отправилась в клинику Дальдорф.

«Больная лежала в постели возле стены, неотрывно глядя в залитое светом окно, — вспоминает баронесса Буксгевден. — Услышав, что мы вошли, она укрылась одеялом, не желая, чтобы мы её разглядывали, и больше уже невозможно было уговорить её открыть лицо. Графиня Толстая объяснила мне, что незнакомка делает так всегда, когда кто-нибудь приходит к ней, но медсестра добавила, что она разговаривает иногда с госпожой Пойтерт, которая раньше тоже лежала в клинике, и что это единственный человек, кому она доверяет. Госпожа Пойтерт была здесь же. Они говорили по-немецки. Большую часть времени больная лежала, и, хотя врачи разрешали ей вставать, она всё равно предпочитала оставаться в постели.

Она была в ночной рубашке и белом жакете. Высокий лоб, волосы забраны назад и уложены совсем просто. Я решила заговорить с ней и попросила моих спутников отойти от кровати. Гладя её по голове, я обратилась к ней по-английски с тою же осторожностью, с какой стала бы беседовать с великой княжной, называя её, впрочем, вполне нейтральным „darling“ („дорогая“). Она не отвечала ни слова, видимо, не поняв ничего из того, что я говорила ей. Когда она на мгновение откинула одеяло, так, что я смогла рассмотреть её лицо, глаза её не выражали ничего, что показало бы мне, что меня узнали. Лоб и глаза её напомнили мне великую княжну Татьяну Николаевну, но стоило мне увидеть всё лицо, как сходство перестало казаться столь разительным.

Я постаралась оживить её воспоминания всеми возможными способами. Показала ей одну из иконок с датами правления Романовых, подаренных императором некоторым людям из свиты; потом перстень, принадлежавший некогда императрице — она часто носила его и подарила его мне в присутствии великой княжны Татьяны. Но эти вещи не вызвали в её памяти ни малейшего отклика. Она без интереса рассматривала эти предметы и только прошептала на ухо госпоже Пойтерт несколько слов.

Когда госпожа Пойтерт увидела, что незнакомка не отвечает и никак не обнаруживает, что узнаёт меня, она, видимо, желая „помочь“ ей, зашептала что-то по-немецки и принялась показывать фотографии императорской семьи, тыча при этом пальцем в императрицу и спрашивая у больной: „Это мама, правда?“ Но все эти попытки потерпели крах: больная продолжала молчать и лишь старалась спрятать лицо, закрываясь одеялом и руками.

Хотя верхней частью лица незнакомка отчасти похожа на великую княжну Татьяну, я всё-таки уверена, что это не она. Позже я узнала, что она выдаёт себя за Анастасию, но в ней нет абсолютно никакого внешнего сходства с великой княжной, никаких особенных черт, которые позволили бы всякому, близко знавшему Анастасию, убедиться в истинности её слов. Кстати замечу, что великая княжна Анастасия едва ли знала с десяток немецких слов и выговаривала их с неимоверным русским акцентом».

Забегая вперёд, отметим, что своё состояние в момент визита баронессы Буксгевден сама незнакомка описывала много лет спустя так: «Если бы вы знали, как невыносимо тяжело мне стало, когда вдруг появилось несколько русских, и среди них женщина, бывавшая раньше у нас при дворе! Они хотели меня видеть. Я стыдилась перед ними своего жалкого состояния. Я накрылась одеялом с головой и решила не говорить с ними…»

Баронесса Буксгевден вышла из палаты в полной уверенности, что разговаривала с самозванкой. Но не такого мнения были некоторые другие русские эмигранты — чуда хотелось многим. Барон фон Клейст и его супруга, у которых «сердце обливалось кровью при виде молодой женщины, которая была, быть может, дочерью государя!», добились разрешения забрать больную из клиники к себе домой. 30 мая 1922 г. незнакомка перебралась в дом Клейстов по Нетельбекштрассе, 9.

Первое свидание с незнакомкой шокировало добросердечную баронессу Клейст: придя за больной, она увидела, как та вырывает сама себе передние зубы и что у неё уже не хватает многих зубов. Впрочем, позднее незнакомка объяснила, что вынуждена была это сделать, поскольку её передние зубы шатались из-за удара прикладом, якобы полученного в Екатеринбурге. Вдобавок, оказалось, что она страдает чахоткой и туберкулёзом костей. Несчастная являла собой самое жалкое зрелище, и русские эмигранты, приходившие к Клейстам повидать «царскую дочь», уходили от них совершенно растерянными. Вдобавок «Анни», как стали называть в доме Клейстов незнакомку, объявила с таинственным видом, что у неё где-то есть сын, которого можно узнать «по белью с императорскими коронами и золотому медальону»…