Дьякону стало скучно, как тогда, на кладбище. Выходит, она пожелала заполучить его, попутно раздавив Игуменью? Не то чтобы Игуменья много значит для Дьякона, но так он не договаривался.

Ведьма с тихой, как бы печальной усмешкой следила за ним. За стеной с глухим шумом упала струя воды, тут же затрепетав под чьими-то руками, — должно быть, Игуменья готовила молоко для мальчишки.

Разве это по законам Сатаны?

Ах, да о чем он?! Может быть, он забыл, что будет завтра? И что такое унижение Игуменьи по сравнению с этим.

— Я понял, — сказал он, стараясь глядеть ей в глаза, и бесстрашно улыбнулся.

Она прошла меж столом и софой, по-птичьи пробежав кончиками пальцев по краю столешницы, и остановилась перед ним Но едва лишь он протянул к ней руку, собираясь не то чтобы дотронуться до ее плеча, а лишь как бы пробуя, имитируя это прикосновение, она отодвинулась.

Сколько же ей лет?

Он снова подошел к ней. Она вскочила на софу, взмахнув руками, внимательно и серьезно глядя на него из сиреневого поднебесья. Софа сонно вздохнула, прогибаясь. Дьякон потянулся к ней, и она отбежала к стене — внутри софы певуче всхлипнуло.

Шум воды за стеной оборвался, тишина растеклась по квартире, лишь звонко щелкали жестяные часы.

Ведьма прошлась вдоль стены, протянула ему руку. Дьякон взлетел к ней, заставив софу застонать, но в тот момент, когда он ставил ногу возле ее ноги, она спорхнула вниз и отбежала к книжному шкафу. Сверкнули зубы, качнулась бровь, пьянящее матовое яблоко мелькнуло в разрезе кофточки. Она, искоса, по-птичьи глядя на Дьякона, медленно прошла уже вдоль противоположной стены, чертя по ней пальцем. Он сделал движение сойти на пол, и она, смеясь, побежала в угол, встала там, спрятав руки за спину, — кофточка раздвинулась, приоткрылась, золотистая выемка влажно блеснула на Дьякона. Чувствуя внезапный жар и слабость, он осторожно спустился с софы и мрачно сел на плетеный стул, в тот же момент качнувшийся и придавивший его грудью к столу. Легкий шорох, дуновение, всплеск — и бархатные невесомые руки легли ему на плечи, сходя ниже, ниже. Опустив глаза, он увидел лепестки ногтей, розовые воздушные пальчики, слабую красноватую припухлую царапинку на правой кисти. Сдавив ей руку своей кованой лапой, он прижался губами к этой царапинке. Пролетел, должно быть, месяц, прежде чем она высвободилась. Он поднял руки за голову и обнял ее за плечи, изогнувшись назад. Мягкие шелковые холмики уперлись ему в лопатки. Она отодвинулась, стул заскрипел, затрещал, Дьякон вскочил, почти не владея собой, готовый схватить ее в охапку. Но она опять уже прогуливалась по софе.

Дьякон в замешательстве встал, глядя на нее снизу вверх, и она ответила ему медленным протяжным взглядом. Топая, как бык, он подбежал к ней и обнял за ноги. Она вдруг, смеясь, толкнула его коленями в грудь и запустила руку в волосы — затылок обняло розовой свежестью.

Он обхватил ее одной рукой за талию, оставив другую за коленями, но она, изогнувшись, вдруг как-то выпрыгнула из его объятий и мягко, неслышно соскочила на пол. Он медленно разогнулся, ощущая всей спиной, что она рядом — в метре, полуметре. Едва лишь его плечи распрямились, едва голова сделала движение повернуться, теплые плюшевые ладони закрыли ему глаза, и ее упругое тело прижалось к нему. Он, вдруг, рывком обернувшись, обхватил ее так, что она вся прогнулась и моляще посмотрела на него.

— Вечером, — сказала она. — Не сейчас.

Он, весь дрожа, ослабил руки. Не делая попытки высвободиться, она уперлась ладонями ему в грудь и длинно, весело посмотрела в его пьяные растерянные глаза. Он, точно не в силах больше стоять, сел на софу.

— Вечером, — повторила она, отходя к столу.

Медленно поднявшись и не глядя на нее, он вышел из комнаты.

Игуменья сидела на диване, кормя мальчика. Обхватив бутылку и радостно пыхтя, тот косил глазенками на Дьякона. Солнечный свет золотился в его редких мягких волосиках.

Взгляд Игуменьи с ненавистью уперся в Дьякона и скользнул в сторону. Дьякон, чувствуя себя несчастным, вышел из квартиры.

На улице лился искрящийся, розовый, росистый воздух — такой воздух был в день сотворения мира. Еще висели в отдалении легчайшие хвосты последних уходящих облаков, еще бессильно лежала пригнутая дождем трава, еще сверкали вокруг разлитые по асфальту зеркала, еще напахивало вдруг подземельем от пронизанных сыростью песчаных дорожек, но тянул уже над, газоном случайный тяжело груженный шмель, и солнце пело во все небо, во всю его освобожденную ширь.

Дьякон сел на скамейку в сквере, кое-как ладонью обмахнув ее. Из-за спины сочился темный плотный запах цветущей сирени. На голову вдруг упала тяжелая литая капля, пронзила холодом затылок. За деревьями кто-то шел, погромыхивая пустым бидончиком.

Дьякон внезапно встал и, пройдя мимо огромной, комично торжественной цементной урны, мимо серебряного трепещущего пирамидального тополя, открыл дверь телефонной будки.

Отец был на месте, там, на другом конце провода — дома или еще где, Дьякону пока знать не позволено.

— Слушаю, — голос его донесся светло, празднично.

Дьякон молчал, резкими, короткими толчками дыша в трубку.

— В чем дело? — спросил Отец, как он умел это делать — властно-вкрадчиво.

Дьякон бросил трубку. Он не может, не в состоянии сказать о том, что мучит его. Он не в силах даже выговорить это.

Полиция приехала десять минут спустя, Игорь еще стоял у телефонной будки, откуда звонил. Но он уже понимал, что, похоже, все напрасно: коляску подкинули, прикатили сюда пустой — если бросить, где попало, прохожие тотчас обратят внимание, а здесь простоит и час, никто ничего не заметит. И действительно, на все расспросы жильцы только таращили глаза.

Лейтенант сел в УАЗик.

— Объявим розыск. Держитесь, ничего, надо надеяться, — голубые глаза лейтенанта грустно блеснули, и руки Игоря вдруг ослабли. Он знал, в каких случаях говорят: «Надо надеяться».

Действительно, хоть бы какая-то, хоть бы ничтожная зацепка…

Любы возле универмага не было. Он пошел, почти побежал домой. Она вылетела из-за угла и, подбежав к нему, схватила за рукав. Кофты у нее уже не было — должно быть, потеряла, — на плече сидел огромный рыжий мазок, как бы след растертой сосновой коры.

— Надо надеяться, — сказал он голосом лейтенанта, не в силах молчать и не зная, что говорить.

Она вздрогнула, рука ее скользнула с рукава.

Он проводил ее до подъезда и, подождав, пока она войдет в квартиру, побежал в отделение. Ну что значит «объявим розыск»? Ведь сына же нет, его сына! Какое «объявим», когда надо сейчас же что-то делать, немедленно! О чем они там думают и думают ли вообще? Димы же нет! Да лучше бы его, Игоря, выкрали, посадили, убили — что угодно.

День уже накалился, пылала цинковая крыша бани, плавился асфальт, а вдали над мостовой переливались мягкие прозрачные волны. Серо-зеленый униформенный старик сидел в тени тополя, оперевшись на палку и открыв рот. Его хромовые сапоги, отразясь, отделившись от его фигуры, блистали в витрине соседнего гастронома.

Отделение полиции было за кинотеатром, посередине скучного жилого квартала — гладкостенное, точно пластиковое, здание в три этажа. Миновав кинотеатр, Игорь остановился. Да зачем он туда идет? Какого черта! Розыск уже начался, ведь он сам слышал переговоры лейтенанта по рации. И чем он там поможет, как ускорит? Он огляделся, точно не узнавая города. Гигантская скала облака, радостно вспенясь, нависла над южными кварталами. Под ней на крышах, на кронах деревьев лежала сонная сиреневая тень. Он повернул обратно.

Тротуар и площадка перед универмагом, как прежде, жили празднично, пестро, бодрый молодец у входа продавал очередной «Путеводитель по загробной жизни», черный плакат с длинным мрачным лицом Пастернака свисал с его прилавка, светясь белыми пятнами на месте лба и щек. Снова мирно стояли коляски, и одна из них, обтянутая серым велюром, покачивалась и тонко, скрипуче кричала.