Плевать. Конечно, не на моего хана, а на кумыс, который я бы и сам мог пить из этой салатницы. Не жалко, а плевать. Кумыс для меня, как кровь. А во время боя о возможных потерях порядочному воину думать запрещено. Я прекращаю свистеть. Я плюю вслед за салатницей на улицу. Затем подхожу к книжному шкафу. Он давно пустой. В книжном шкафу у меня сушится конская колбаса. Не колбаса, а конские члены. Вот этот конь — мы зарезали его в сентябре. А это его сын — тоже конь. Я вгрызаюсь зубами сразу в два члена — сына и отца.

Кто-то звонит в дверь. Меня это заводит. Сейчас я покажу вам, как надо управляться с лошадьми. Я вскакиваю на постель и начинаю прыгать. Постель у меня пружинистая, жилистая. Проволочные кольца напоминают сбрую. На постели я крутой наездник. На постели я быстро довожу себя до экстаза, до черты. Еще секунду назад я был простым хулиганом. Но хлоп — и я перехожу черту, превращаясь во всадника Чингиз-хана, в человека длинной воли, в дикого татарина, что презирает все блага цивилизации.

В дверь звонят непрерывно. На постели я быстро достигаю нужной кондиции. Я уже достаю локтем до потолка. Мои руки, и предплечья, и подмышки в мелу. В дверь начинают барабанить. Я достигаю экстаза, высовываю язык. Вот-вот я лизну потолок и почувствую вкус мела. Должно быть, вкус мела похож на вкус трупа. Должно быть, такой вкус ощущают кони, касаясь горячим языком бескровных тел сбитых наездников.

После секундной тишины раздается долгий последний звонок. Видимо, пострадавший водитель кобылы выдохся. Видимо, он засомневался. Вот слабак. В нашем деле сомневаться нельзя. В нашем деле нужно идти вперед. Вперед напролом и до конца. Если ты, конечно, настоящий боец. Я соскакиваю с постели, открываю книжный шкаф и хватаю надгрызенный батон колбасы. Голый, лицо и руки в мелу, я выскакиваю на площадку. Водитель спускается по лестнице. Он маленький и толстый. Вот наглец, как он посмел меня так долго беспокоить? Как он вообще сел в машину? Он ведь даже не наездник. В два шага я догоняю его и бью батоном по голове. Раздается сухой хруст. Батон жесткий и тяжелый. Позвонки жиденькие и хрупкие. Будет знать, как понапрасну беспокоить воинов хана!

Я возвращаюсь домой и без сил валюсь на кровать. Я славно провел сегодняшний вечер, я настоящий воин. Обхватывая тело руками, я переворачиваюсь на живот. Становится прохладно, как ночью в степи. Ну и хорошо. Мел ковылем щиплет, щекочет мне ребра. Машины начинают рассасываться. Ну и славно. Я представляю, как они вылетают на открытое шоссе и мчатся навстречу закату. Становится приятно. Водитель нажимает педаль газа. Насос подтягивает порцию бензина. Под ложечкой легко посасывает. Я мчусь, лечу следом.

Мне снится сон, будто я возвращаюсь с секретным донесением. Секрет спрятан у меня глубоко-глубоко в мозгу. Его знаю только я один. Нет, даже я не могу его истолковать. Только хан расшифрует это послание.

Кто он? Может быть, это Чингиз-хан, а может, и Тохтамыш, а может быть, Ногай или Бату-хан. Да, наверное, он — Добрый Царь Батыйка, как его величали на Руси за «побиши ворога»: немца и поляка. Сорокатысячная армия — это же огромная сила. Это мощь, которая никогда и нигде не знала поражений. Мощь, что одним своим видом вселила ужас в настырных тевтонских псов. Да, сорокатысячная конница, да еще во главе с великим найоном Невреем, — это огромная сила.

Мы тоже с друзьями, помня о том, что врагов надо держать в постоянном страхе, частенько побиваем металлистов-тевтонцев и панков-поляков. Это у нас уже в крови, в генах. Будь наша воля и приказ хана, мы бы без проблем и до хлюпиков-хиппи с голубыми летучими голландцами добрались. Ну ничего, хиппи пока ведут себя тихо. Не лезут, не задираются, как панки или тевтонцы. Не нападают на наших. А так мы и им бы дали по первое число. Покорили бы, до чертовой жопы, всю Европу. Оттаскали их бы, как баб, за длинные волосы. Ведь европейцы не умеют драться, а только песни победные сочиняют, да волосами, надо не надо, на концертах трясут.

А пока, поддаваясь зову крови, мы бьем доморощенных — бр-р-р! — маменькиных сынков. Но это тоже кайф. Каждый раз во время таких побоищ я представляю довольное лицо своего хана. Может быть, Чингиз-хана, а может быть, и Улу-Мухаммеда, а может, и Сартака, кровного брата князя Александра. Неужели я тоже теперь кровный брат того толстяка? Ведь я испачкал свои руки в его крови. Бр-р-р…

Посреди душной ночи я вскакиваю, с ужасом понимая, что пульсация звезды становится слабее. Я провожу ладонью по простыне. Она мокрая, так и есть, мой конь выбился из сил. Я запихиваю руку под матрац, словно сую ее в пасть своего коня. Так и есть, пена пуха. Мой конь вспенился. Пустил обильную слюну. Жалко. Жалко терять такого друга.

Ну, миленький, мы еще не доскакали до дома. Я сжимаю между коленями пуховое одеяло. Сжимаю крепко, изо всех сил. Начинает сводить судорогой ноги, я пришпориваю. Бесполезно. Мой конь обречен. Он умирает. Тогда я вгрызаюсь зубами в подушку, пытаясь перекусить жилы коню. Чтобы напоследок вдоволь напиться теплой сладкой крови утреннего сна. Бесполезно. Подушка очень жилистая. И я уже до рассвета не могу уснуть. Сижу и слушаю, как еле-еле пульсирует звезда. Как потихоньку она умирает.

К утру все затихает. Только будильник воет, как потерявший жену волк. А иногда орлом в безмятежном небе сна клокочет одинокий орлан-телефон. Это звонит мой друг Димон.

— Пойдем сегодня на литературный кружок, — предлагает он.

— Как? — говорю я. — Разве такие еще остались?

— Да, я там буду делать доклад. Я доклад приготовил, — говорит мой друг.

Я растерялся, я не знаю, что такое доклад. «Доклад» — это от слова «клад» или от слова «ат» («лошадь»)?

— Что это такое? — спрашиваю я. — Что такое доклад?

— Это интересно, это круто.

— Да пошел ты, — говорю я, — знаем мы твое «круто». У тебя круто, когда в «Спокойной ночи, малыши!» Петрушку показывают. И не порезанным на кусочки и сваренным в супчике. А живьем.

— Ну, пожалуйста, — переходит на просительный тон мой друг, — мне нужна твоя поддержка.

— Не могу, — говорю я, — у меня сегодня в плане женщины. Женщину хочу. Всю ночь хотел. Понимаешь, я как будто с войны вернулся. И теперь мне нужна женщина.

— Так будут там женщины.

— Пышные? — сомневаюсь я.

— Пышные! — утверждает мой приятель.

— Ладно, — соглашаюсь я, не разобравшись спросонья, — во сколько твой доклад?

— В шесть, — говорит он.

— Давай, — окончательно соглашаюсь я, — до встречи.

— Где?

— Где обычно. На остановке «Университет-Сарай».

И выключаюсь.

Я просыпаюсь в два часа дня. В самое пекло. Голова гудит, кружится. Желудок полон сжатого воздуха, как надутый бурдюк. Страшно хочется жрать. Класть биш-бармак жирными пальцами всей пятерни в рот, вгрызаться зубами в сочную дыню, как это делают ленивые визири и дехкане где-нибудь в Ширазе или Багдаде.

Арабы и персы слабаки… Я знаю, они никудышные воины. Поистине, их культура — выродившийся культ. Они только и умеют что возлежать своими рыхлыми телами на подушках, жрать и философствовать. Представлять себе каких-то воздушных коней, что вознесли их хана в небо, вместо того чтобы самим взобраться на жеребцов и прокатиться с ветерком, как когда-то делал и, уверен, завещал им их хан.

Прокатиться с ветерком, а не быть неженками. С ветерком, что сейчас гуляет у меня в животе. Да, я хочу есть, но я знаю, что еще не настало время, что мне еще надо доскакать, домчаться. Каждую ночь мне снится, что я куда-то мчусь на коне. Куда-то, куда мне очень надо. Мчусь с секретным донесением или вроде того.

И чтобы не отвлекаться на мысли о еде от чарующей дороги, в конце которой меня наверняка ждет мой хан, я представляю себе разъевшихся ширазцев или багдадцев, кушающих сладости, после того как они только что поели сладости, и меня начинает тошнить.

Меня тошнит до тех пор, пока я не выключаюсь. Еще немного, еще пару часов. А час в пути пролетает мигом.

А вот после переезда или боя поесть не грешно. И даже очень приятно. Не знаю, были ли вы когда-нибудь голодны по-настоящему. Испытывали ли вы когда-нибудь чувство голода после большого дела, после длинного переезда. Пробивал ли вас когда-нибудь жор — да такой, что аж челюсти ходуном ходят и слюна висит до пупа. Не знаю…