Некое страховое общество искало агентов для округов Ютербог, Тельтов и Бельциг; владелец некой виллы желал купить за наличный расчет хорошие персидские ковры довоенного времени; предлагались места коммивояжеров по продаже сельскохозяйственных машин, фаянсовой посуды и пылесосов; стройная, изящная блондинка искала постоянную службу в качестве манекенщицы… Все эти объявления я прочел по несколько раз. На короткое время они избавили меня от овладевшего мною беспокойства, отвлекли от личных забот, заставив переживать желания и заботы совершенно посторонних мне людей как свои собственные. Когда после этого я вновь вернулся к самому себе, я почти радовался тому, что у меня, в сущности, было только одно желание – поскорее скоротать время. Настала половина седьмого, и момент прихода Бибиш приблизился на полчаса. Раздался стук в дверь, вошла моя хозяйка и принесла ужин.

Я ел быстро и рассеянно. Десять минут спустя я уже не мог припомнить, что именно мне было сервировано. Затем мною овладела тревога: а вдруг запах кушаний не улетучился из комнаты?! Я растворил оба окна и впустил в комнату свежий морозный воздух.

На дворе стоял туман, медленно подползавший к крышам домов. Свет фонаря, висевшего на подъезде постоялого двора, тускло и как-то потерянно мерцал сквозь белую пелену. Выглянув на улицу, я вдруг вспомнил, что мне необходимо навестить еще одного пациента. Жена проживавшего на окраине деревни дровосека вот-вот должна была разрешиться пятым ребенком. В обеденную пору она жаловалась на сильные боли в крестце и необычайную слабость. Следовало бы еще раз освидетельствовать ее. Я закрыл окна и подбросил в камин пару поленьев. Затем взял пальто, шляпу и вышел из дому.

Мой визит оказался совершенно излишним. Положение жены дровосека оставалось без изменений, и лишь боли в крестце немного улеглись. До наступления родовых схваток могло пройти еще несколько дней. Женщина стояла на кухне и готовила ужин. Мне ударил в нос кисловатый дух дойного ведра, смешанный с запахом печеного картофеля и пригоревшего свиного сала. Я побеседовал несколько минут с женщиной и ее мужем, как раз вернувшимся с работы. То были бедные люди, каких немало в этой деревне. Их единственную корову описали за неплатеж налогов. В двух полутемных и сырых комнатах помещалась семья из восьми человек, причем на всех восьмерых имелось только четыре кровати. Разбитые стекла в окнах и дверные щели были заткнуты пустыми мешками. Дети один за другим заходили на кухню и бросали жадные взгляды на готовившийся ужин. «Старшей девочке, – сказала мне жена дровосека, – нужно купить новые ботинки, да нет денег».

Моя тетка никогда не проявляла склонности к благотворительности. «Каждый должен заботиться о себе сам, – говаривала она бывало. – Мне тоже никто не поможет». В таком духе она и меня воспитала. Но в этот вечер я испытывал потребность оказать помощь, сделать какое-нибудь доброе дело, рассеять чью-либо заботу. Я тайком достал из кармана пять монет по две марки и незаметно положил их на край стола. Сделал я это скорее всего лишь потому, что дрожал за свое собственное счастье – счастье наступающего вечера – и хотел подкупить завистливых богов. Эти бедняки, очевидно, нашли оставленные мною деньги сразу же после моего ухода, потому что я слышал, как выбежавший на порог дровосек стал звать меня. Но, хотя я не отошел еще и десяти шагов от его дома, разглядеть меня ему не удалось из-за сильного тумана.

Когда я вернулся домой, моя комната показалась мне более приветливой, чем обычно, и даже почти уютной. Я взял с блюда два яблока и положил их печься на каминную решетку. Затем я погасил все огни, но от этого в комнате не стало темно – пламя камина бросало красноватый отблеск на потертый ковер и оба кресла.

Этажом ниже кашлял портной. У него был бронхит. Я уложил его в постель и прописал пить горячее молоко, смешанное с сельтерской водой. Помимо этого в доме стояла полная тишина, нарушаемая только легким шипением и потрескиванием пекшихся яблок, пряный запах которых заполнил всю комнату. Я сидел, уставившись глазами в пламя камина. Я больше не смотрел на часы, я не хотел знать, который был час и сколько еще времени мне предстоит дожидаться ее.

Вдруг мне пришла в голову тревожная мысль. Что я стану делать, если сейчас ко мне вдруг придет гость? Ведь мог же заявиться кто-нибудь такой, кого нельзя не принять и кто примется настаивать на том, чтобы разделить мое одиночество. Ну хотя бы князь Праксатин – ничего невозможного в этом не было. Он уже приходил однажды и засиделся далеко за полночь. Что я буду делать, если он сейчас войдет в дверь и сядет рядом со мной у камина? Эта в первый момент испугавшая меня мысль мало-помалу начала забавлять меня. Я представил себе, что Праксатин уже сидит здесь, а я не вижу его, потому что в комнате темно. Вот он сидит, вытянув ноги, – его голова с зачесанными назад белокурыми волосами наклонена набок, кресло скрипит и трещит под тяжестью его грузного тела, и пламя камина отражается в голенищах его до лоска начищенных сапог.

– Что ж, Аркадий Федорович, – произнес я, обращаясь к воображаемой тени, сидевшей в кресле, – нельзя сказать, чтобы сегодня вы отличались особенной разговорчивостью. Вот уже пять минут, как вы здесь, а сидите себе, нахохлившись, словно филин, и упорно молчите.

– Пять минут? – заставил я ответить воображаемого посетителя. – Я здесь уже значительно дольше, милейший доктор, и все это время наблюдаю за вами. Вы обнаруживаете явные признаки нетерпения. По-видимому, вы ждете чего-то, и время течет для вас слишком медленно.

Я кивнул головой.

– Да, да, – продолжал воображаемый гость. – У времени два вида сапог – в одних оно хромает, а в других прыгает. Сегодня в этой комнате время обуто в сапоги, заставляющие его хромать. Оно не хочет двигаться вперед.

– Вы правы, Аркадий Федорович, – вздохнул я. – Часы тянутся с убийственной медленностью.

– Вы просто не привыкли ждать, доктор, а это нехорошо. Уж я-то научился ждать. Когда я приехал сюда, то думал: ну, сколько времени могут продержаться на Руси большевики? Ну, годик, ну, самое большее, два. И я терпеливо ждал. Но теперь, после стольких лет ожидания, я знаю, что им не писаны никакие сроки. Они останутся навеки, и ныне я жду без всякой надежды. Не дожидаетесь ли и вы без надежды, милый доктор?

– Нет, – ответил я отрывисто и зло.

– Значит, вы ждете какую-то даму. Разумеется. Я должен был сразу же догадаться. Мистическое освещение, яблоки и шоколад на столе, коробка печенья и даже финики. Да и бутылочку ликера я, кажется, различаю. Только вот роз не хватает.

Он прикрыл рот рукою и кашлянул.

– Дельфтская ваза с белыми розами отлично бы украсила стол, – продолжал он. – Вы не разделяете моего мнения, доктор?

– Ах, замолчите, пожалуйста, Аркадий Федорович! – раздраженно сказал я. – Какое вам до всего этого дело?

– Ну ладно, по мне хоть бы и без роз, лишь бы вы не сердились, – донесся из глубины кресла мягкий певучий голос. – Действительно, к чему розы? Ведь это самые безличные, самые бесхарактерные цветы. Итак, вы примете ее без роз. Нет, каков парень! Здесь, в этой позабытой Богом деревушке, в этой пустыне, он ждет визита дамы! Правду говорят, что счастливцу даже петухи кладут яйца. Вообще-то здесь имеется одна женщина, которая прекрасна и стройна, как Мадонна, и кожа которой бела, как цвет яблони. Когда она говорит, то кажется, что весенний ветерок ласкает землю. Уж не эту ли даму вы дожидаетесь, доктор?

– Возможно, – ответил я.

Его снова сотряс припадок кашля. Он пододвинул стул поближе к камину.

– В таком случае ваше ожидание безнадежно, – сказал он. – Она не придет. Я тоже ждал ее, целый год я дожидался ее, но она не пришла.

– Я отлично понимаю, почему она не пришла к вам, – сказал я со смехом и тут же удивился тому, как злобно прозвучал мой смех и какой ненависти он был полон.

– Но вы полагаете, что к вам-то она уж точно придет? – спросил он. – Пожалуйста! Возможно. Вот и поглядим.