Чувствовал ли он тогда горе? Скорее ощутимый – пьяный и сжимающий до боли его всего – страх. Не помогали ни водка, ни сочувственные слова и взгляды.
П.П., тогда уже тридцатилетний взрослый мужик, просто не мог поверить, что там, в его наверняка полной народа старой квартире все – и родственники, и подруги, и соседи… Что вся их – его с детства! – большая, с огромными потолками, эркерами, бесконечными коридорами, просторными и полутемными комнатами, квартира в старом «доходном» доме – полна отсутствием одного только человека.
Нет! Все – неправда…
Он сейчас отлежится, отоспится на этой чужой тахте, утром наскоро опохмелится и вернется домой. Мать, конечно, сама откроет ему дверь, как всегда улыбаясь, еще без слов прощая ему его молодеческие безобразия. Она только обнимет его… слегка прикоснувшись своей мягкой, уже старой щекой к его небритой, дурно пахнущей молодой.
– Ничего, ничего… Ты только не кори себя! Иди в ванную. А я пока с завтраком закончу.
П.П. до сих пор, просыпаясь, иногда прислушивается к звукам в квартире, на утренней кухне… Тихое звяканье сковороды, посуды, серебра. Открывающейся или закрывающейся духовки. Особые, пленительные запахи завтрака, который к его пробуждению уже заканчивала готовить мать.
Именно в такие утра – обычно мрачноватые или дождливые – он готов был если не заплакать, то просто не двигаться. Лежать, не поднимаясь, весь день, словно ребенок, обидевшийся не на кого-то конкретного, а на всю жизнь. На само ее течение, на ее законы. На все ее обманы и скрытую, иезуитскую жестокость.
Но в ту ночь, еще молодой и сильный, он, как щенок, не мог даже представить, что произошло на самом деле.
Он почти месяц жил у одной своей старой знакомой. Поставил условие, что вернется домой, только когда все будет убрано – чтобы ничего не напоминало ему о болезни, похоронах, смерти матери…
На сами похороны он приехал буквально на минуту. Прошел к гробу, поцеловал не запомнившееся ему материнское лицо в лоб, по которому была протянута бумажка с церковными словами. Не видя никого – сквозь строй родственников, печальников и печальниц – вышел из крематория. Он не дождался, когда заиграет последняя музыка и с оскорбительным, слесарским шумом, заедая и скособочившись, задвинутся створки из дешевого, какого-то клубного, багрового плюша. И гроб, внутри которого вся его жизнь, исчезнет в бетонной яме, где якобы и огонь, и вечная жизнь… И бессмертие…
Просто мать бросила его. Ушла. И даже не сказала ни слова… Даже не позвала его… До сегодняшнего вечера.
II
Анна Георгиевна, хотя и опаздывала к своей старой приятельнице, все-таки зашла в «Елисеевский», купила килограмм отличных «микояновских» сосисок и теперь была спокойна. И на завтрак их можно подать. Просто отварить или пожарить в остром соусе – с луком, с томатами, с барбарисом. Или запечь в тесте… Да и для солянки они незаменимы. А потом все-таки «микояновские» есть «микояновские»! Вот и получается, что не зря она тащилась через всю Москву на Сокол, на такую окраину. Кроме двух только что отстроенных генеральских многоэтажных красавцев (говорят, сюда буквально насильно вселяли старых маршалов – такой приказ заселить новый район отдал сам Иосиф Виссарионович), и смотреть было не на что – бараки, старые дачки, сарайчики… Но снабжался этот район отлично. Старая ее приятельница – еще по Шанхаю – Мария Ивановна Романова купила с недавно умершим мужем, старым, еще земским врачом, одну из первых кооперативных квартир на Первой Песчаной и не могла нахвалиться. Миниатюрная, светловолосая, всегда в отличных английских, светло-габардиновых, строгих костюмах, в прелестных кофточках… И обязательно брошка – не «камея», но всегда отличная старина. Вкус! Подлинный редкий камень. Мария Ивановна навсегда впитала в себя и манеры, и, кажется, даже мысли Шанхайского – именно английского сеттльмента, – где она с Анной Георгиевной и познакомилась.
Раньше они обе назывались «пишбарышнями». Но довольно быстро стали делопроизводителями, без которых не могла обойтись ни одна самая серьезная фирма. А в конце концов большинство из их товарок – этих юных, очаровательных, железных созданий – повыскакивали замуж за своих шефов и разъехались по всему белому свету. Нарожали своим английским, немецким, французским, австралийским и даже японским мужьям по полдесятка крепких, краснощеких, смотрящих исподлобья детей, которые совершенно сражали отцов своей не по возрасту взрослостью и неожиданной, недюжинной силой. Они все рано начали учиться, где только можно, – в колледжах, технических училищах и, конечно, все, играючи, прошли студенческие тернии самых знаменитых университетов. И как правило, все помогали своим еще крепким русским матерям, ибо случайные, франтоватые, как бабочки, их разноплеменные мужья к этому времени или разорились… или имели слабое здоровье… Или просто сбежали – в один прекрасный момент!
Матери гордились своими сыновьями, и, пока была возможность, бывшие пишбарышни бурно переписывались и всё-всё – не таились! – знали друг о друге. А в трудную минуту – через «Торгсин» – и Мария Ивановна, и Анна Георгиевна нет-нет да получали (очень кстати!) сотню-другую «бонов». Порой даже и такой страны они не знали. Сыновья и дочери их бывших подруг – теперь уже серьезные инженеры, нефтяники, архитекторы, газовщики и специалисты по ирригации – зарабатывали свои первые, самые радостные, но и самые тяжелые миллионы в третьих, пятых странах. В колониях какой-нибудь Португалии или Бельгии. Открывали Макао, Сингапур, Австралию. В Южной Африке тогда еще не было того, что стало называться «апартеидом», а была солидная голландско-английская страна, и их деньги особо ценились в наших валютных кассах.
Их «девочки» – еще до войны, до 37-го года, до «железного занавеса» – мало чем могли похвастаться. Они вернулись в Россию с огромными планами. У обеих было море энергии, дворянская красота, воспитание, знание языков… То неповторимое и несгибаемое изящество русских женщин, которые недаром без особого труда положили к своим ногам Пикассо и Дали, Арагона и Ромена Роллана и многих гораздо более богатых, но менее знаменитых зарубежных набобов.
В России они прижились тогда очень кстати.
Герои гражданской, «старые коммунисты» (а физически в общем-то молодые комиссары, пророки революции – огромный генералитет, – не говоря уж о МИДе, ОГПУ и хозяевах других, гораздо менее знаменитых ведомств), чуть ли не в плановом порядке меняли жен.
Бывшие подруги-пулеметчицы – коллеги по партячейкам, грозные, мужеподобные, идейно подкованные, рубящие сплеча свое мнение по любому вопросу, – оказались, так сказать, не ко времени. Их время прошло. Мужчина-партиец потянулся к нежности, к красоте, к дворянскому изяществу и любовному трепету, а не к диспутам и откровенным – на ячейке! – выяснениям интимных отношений. Хотя бы наедине, когда полусвет и мгла.
И никакие постановления об опасности морального разложения мужиков-коммунистов не помогали, лишь только затормозили, да и то лишь на год-два, массовую смену подруг жизни. Самого становления настоящей семьи… Обычной семьи – самой жизни!
Да! Она, жизнь, требовала реабилитации дворянских гнезд – пусть без имений и родовых дворцов, даже если во главе такого гнезда теперь стояли железный нарком или красный директор… Или даже неподкупный – со стальными глазами – каменный чекист.
Анне Георгиевне и Марии Ивановне перед своими подругами похвастаться было особенно нечем. Лялечка, единственная романовская девочка, была кудрява, волоока. Весела нравом и, казалось, ни к чему не была способна. Но тут грянула война. Недаром говорится: «Кому война, а кому мать родна». Оказалась (каким уж там образом?) на фронте, в авиационном полку. Где в нее влюбился знаменитый летчик, Герой Советского Союза, командир дивизии. Сильно пьющий, шалый и буйный во хмелю. Но человек, несомненно, решительный. Недаром, побывав в лагере, как многие военные того времени, добился, чтобы его вернули на фронт. Он решился взять в свою дивизию французских летчиков, пил и геройствовал в лучших традициях интернациональной дружбы… Стал известен на весь белый свет и в конце концов отхватил себе кралю, подозрительных кровей и родителей, да еще в паспорте у которой стояло место рождения – Шанхай. Ну, Шанхай местные писари быстро перевели на Шатуру. (А «особист» – что уже подготовил бумагу на сию, позорящую генерала Макарова историю, и это – помимо французов, неуставных отношений и пр. – неожиданно скончался.) Как сказал сам генерал Макаров, «дал дуба» – очевидно, приняв слишком много на грудь после яростного боя в небе над Прохоровкой. Именно там дивизии была объявлена первая благодарность Верховного главнокомандующего.
