– Спасибо, спасибо… Я тоже рад… Приходите завтра на мой концерт… Спасибо… Всем! Всем…

Когда Лука подошел к своему столику, он был пуст.

– Она ушла, – услышал он за своей спиной тихий, настороженный голос Альберта Терентьича.

*

Лука Ильич проснулся от сильной боли в груди. В глазах мелькали какие-то блестки. Кружилась голова… Предательская слабость обняла всю левую сторону тела…

Ему казалось, что он умирает.

– Ерунда… Ерунда, – шептал он про себя, пытаясь найти взглядом часы.

Было без десяти три.

На какое-то мгновение ему стало легче, но боль не уходила. Мысли путались.

– Ну, вот и все, – прошептал Мордасов. – И ничто уже не важно… Ничто!

Левая рука была бесчувственна. В голове нарастал какой-то прерывистый шум.

Он лежал, не в силах двинуться, не в силах позвать кого-нибудь.

«Бедный, бедный старик… – пронеслось у него в мозгу. – Один… в холодной, чужой постели. Так тебе и надо».

Лук набрался сил и, протянув почти бесчувственную руку к лекарству на тумбочке, достал пилюли. Положил две штуки под язык и снова закрыл глаза.

Все неслось в голове под закрытыми веками.

Он попытался приподняться на подушке, и это ему удалось. Глубоко вздохнул – раз, другой…

Головокружение вроде бы прекратилось.

Лука Ильич лежал в неудобной позе, опираясь на локоть правой руки.

Наконец он спустил ноги и сел в кровати. Голова сама упала ему на руки. В груди громко и часто, как загнанная лошадь, билось его слабое, натруженное сердце.

Но сидя ему было легче. Дыхание стало более спокойным и глубоким.

Он мог бы позвать Вэла, который спал в соседнем, смежном номере, но у него не было сил набрать номер телефона.

Так и сидел Лука Ильич, обхватив голову ладонями, неизвестно сколько времени.

Почему так получилось в жизни, что он уже давно один? Его постель никем не согрета. Нет рядом близкого человека… За что ему такое наказание? Он ведь уже старик, которому нужны и забота, и ласка. И просто чтобы кто-то родной был рядом!

Переезды, гостиничные номера, холодные простыни… Один засыпаешь, один просыпаешься… Так и умрешь где-нибудь в чужом городе, в чужой* постели…

Недолго уж осталось!

Да, были у него жены… Четыре! И все ушли… Или он ушел от них? Бросил, уехал. Оставил позади?

А куда же он рвался из каждого дома, что строил. И в Вероне, и в Португалии, и в Париже?

Страстная любовь никогда не посещала его жизнь. Была страсть к творчеству, может быть, к Славе… Страсть к совершенству… Хотя бы к совершенству его Голоса. Его, свой Голос он любил, кажется, больше всего на свете. И боялся, что он, Голос, оставит его… Когда-нибудь…

Но ведь так и произойдет! Ему уже шестьдесят пять! По всем законам природы дольше семидесяти он петь не сможет…

А что же тогда?

Лука Ильич всегда гнал от себя эти мысли. Одиночество. Полное одиночество в этом безумном, безжалостном, безграничном мире.

У него не было детей – во всяком случае, он не знал о таковых. Уже восемь лет он был холост…

Три его сотрудника – продюсер, секретарь и охранник – найдут себе другую работу… А он останется один.

Один-одинешенек…

Лука Ильич услышал, как осторожно открывается дверь спальни. Он поднял глаза и увидел на пороге фигуру Вэла.

– Лука Ильич, вам плохо? Мордасов не ответил.

Вэл быстро подошел к столику, вынул шприц из эмалированной коробки, быстро сломал ампулу и, решительно взяв его руку, умело и точно сделал укол.

– Лягте, пожалуйста… Лука Ильич! – Голос охранника был строг.

Лук поднял на него глаза.

– Откуда ты узнал, что мне плохо? Вэл отвел взгляд.

– Не знаю… Почувствовал что-то… Ложитесь, ложитесь, Лука Ильич.

– Нет! Сидя мне легче.

Вэл осторожно накрыл его плечи халатом.

– Садись, посиди со мной, – попросил Мордасов. От укола ему стало горячо в груди, запунцовели щеки, и дыхание стало свободным и глубинным.

От присутствия Вэла, от действия лекарства, от прошедшего страха смерти ему стало хорошо до легкого, приятного головокружения.

Луке стало так жаль и себя, и всю свою жизнь, и этого преданного, верного, простого парня, что он почувствовал, как по лицу в темноте полились облегчающие душу слезы.

– Ты посиди, Вэл. Посиди…

– Я сижу! – Голос парня был озабочен и чуть растерян. – Может, врача вызвать?

Мордасов только покачал головой.

– Вэл… Ты останешься со мной? – Голос Луки Ильича чуть дрогнул. – Ну, если что случится?

Парень даже привстал на стуле от того, каким жалким, просительным тоном был задан вопрос.

– А что может… случиться?

Мордасов пожал плечами… И снова закрыл ладонями свое большое, обмякшее лицо.

– Вы мне… – осторожно начал Вэл, – как отец… Как родной отец. Поэтому пока я вас… Пока вы…

Лука Ильич ждал продолжения, но Вэла как заклинило – он не мог найти слов от волнения.

– А как же твоя семья? Ну, там, в Карпатах?

– Я им деньги отсылаю. Они довольны…

– А ты… Тоже доволен?

Мордасов поднял глаза на своего помощника.

– Да, да… Доволен, – затряс головой Вэл. – Я бы всю жизнь мечтал так жить. Чтобы вы пели. По разным городам. Чтобы я был при вас. Всегда…

– А остальные? – спросил маэстро – Греве и Альберт Терентьич.

Вэл на мгновение замялся, но потом ответил достаточно решительно:

– И они – тоже…

– Оба?

– Оба! – уже горячась отвечал Вэл. – Греве Карл – он хоть и немец, но толковый, преданный… Преданный вам человек. И порядочный очень… Ни цента налево не пустит. К его рукам ничего не прилипнет! Парень даже рассмеялся.

– Вы не знаете. А я ведь слежу! За всеми слежу…

– Ну, и что ты выследил?

– Терентьич тот… Душа, конечно, человек. Но ловкач… Вот ему я бы свой кошелек не доверил!

– Я знаю! – Мордасов махнул рукой. – Отдал он вчера Греве деньги из «Националя»?

– Я проследил! – засмеялся Вэл. – Буквально за шкирку Терентьича до Карла довел. Всё при мне – копеечка в копеечку – оприходовано.

Мордасов долгим, неожиданно заинтересованным взглядом рассматривал Вэла. Мощная, ладная фигура… Большие руки… Светловолосая крупная голова с высоким лбом… Франтоватая пижама под белоснежным гостиничным халатом. Чисто выбрит, хороший крепкий одеколон.

А все равно чувствуется крестьянин. Бывалый, умный, цепкий… Но недоверчивый крестьянин.

– Где же ты всему научился? – тихо спросил Мордасов. – А, Вэл?

Тот чуть напрягся, но ответил быстро и коротко:

– На флоте! Я же старшина первой статьи.

– А… кашеварить где?

– Денщиком у командира крейсера – два года. Ну там как накрыть стол, как подать, какую посуду… Ну и все остальное.

– А уколы делать? Массаж? Ты ведь и в медицине что-то понимаешь?

– При корабельном лазарете полгода служил… – все больше воодушевлялся Вэл. – Потом на промысловом судне служил… На траулере… В Варшаве таксистом работал… Санитаром тоже был. – Он махнул рукой. – А! Много чего вспоминать надо было бы…

Вэл встал и подошел к кровати.

– Вам уже отдыхать надо… Сейчас только давление вам померю…

Пока Вэл доставал аппарат и быстро мерил давление, Мордасов незаметно, искоса, словно в первый раз наблюдал за его движениями. Они были неторопливы, точны, как-то надежно профессиональны. Откуда, из каких глубин его судьбы или крестьянского происхождения была в этом парне такая надежность, такая внутренняя уверенность в правильности всего, что он делает.

Именно он, этот покой простого человека передавался сейчас ему, Луке Ильичу Мордасову, знаменитому артисту, жалкому истерику, не чувствующему под собой ни корней, ни дома, ни земли, ни близких.

– Спасибо тебе, – тихо произнес Лука.

– Пожалуйста, пожалуйста… – убирая приборы, Вэл протянул ему на своей широкой крепкой ладони две таблетки. – Вот это надо еще выпить.

Мордасов послушно выпил лекарство.

– И спите! Спите спокойно, – укрыл его одеялом Вэл. – Я дверь в вашу спальню оставлю открытой…