Кабан стал пробираться поближе к мужчине. Состав начал тормозить. Голос по динамику объявил: станция «Комсомольская».

Кабан спросил обладателя желанного пакета:

– Извините, вы выходите?

Мужчина молча посторонился, что от него и требовалось. С другой стороны его приняла Оленька.

Двери с шумом открылись. Поток пассажиров вынес компанию на перрон. За спиной раздалось, как музыка: «Осторожно, двери закрываются!» И через мгновение поезд исчез в тоннеле, мигнув на прощание красными огнями последнего вагона.

– Есть! Есть! – порхала Оленька. – Глядите! Это же буторфанол!.. Десять ампул! Десять ампул, Кабан!

– Супер, Оленька! Красава. Считай, сэкономили четыре сотни.

На редкость везучий день им выдался. Удача сама бежала навстречу.

Они вышли на «Савеловской». Подались по Нижней Масловке к магазину музыкальных интрументов. «Аккорд» – это Мекка музыкантов. Здесь многие из теперешних знаменитых эстрадных и рок-певцов в разное время приобрели свою первую гитару. За струнами Кабан ездил только сюда. Он любил этот магазин. В «Аккорде» его знали как облупленного. И тоже любили. Лет пять назад, начав учиться играть на гитаре, он объявился в «Аккорде», занюханный детдомовец, попросил, чтобы его научили настраивать шестиструнную подругу. С того дня он стал в магазине своим человеком.

Кабан первым вошел в «Аккорд». Так лишь в сказке бывает. Масловка, сука, шумная. А только закрылась за компашкой дверь магазина – тишайшая тишина! Дизайн в «Аккорде» – полный отпад! Полумрак, подсветка… А инструменты, блядь… Красивые, словно женщины в казино… Глаза у всех загорелись, как полчаса назад в метро, когда Оленька просекла про буторфанол. Но буторфанол – это такая ерунда по сравнению с тем, что они сейчас увидели!..

– Привет, Леха, – сказал весь из себя ухоженный продавец, выйдя из-за прилавка. – Тебе опять струны? Какие?..

А Кабан ничего не слышал. Взгляд его пробежал по инструментам: «Фина», «Ямаха», «Фэндэр», «Trembita», «Resonata», «Epiphone» – все было! Пожалуйста, на любой вкус. Но вот она – «Martinez»! Та, ради которой они приехали! Совершенство! Вся белая, даже пороги абсолютно белые, только лады черные.

– Можно, Илюша?

– Ради бога, – сказал продавец.

Кабан, стараясь не дышать на гитару, осторожно снял с подставки, провел по струнам и повернулся к друзьям.

– Вы только поглядите на нее… Богиня… Богиня!

– Да видим, не слепые… Давай уже покупай богиню, – заторопила Оленька.

– Не гони волну, подруга. Ничего ты не понимаешь, тут спешить нельзя, – сказал Медведь. – Это же «Martinez»!

Он подошел к Кабану, взял у него гитару, провел по струнам.

– Охренеть… Окабанеть! Какой звук! Сильный и красивый… Ты слышишь, Кабан?

– Слышу, не глухой. Ну что, берем?

– Берем!

– Ты ведь не хотел…

– Отвали! Иди в кассу, рассчитывайся.

Кабан еще и чехол взял, и два комплекта роскошных струн «D'adario».

Он бережно, чуть ли не на вытянутых руках, вынес «Martinez» из магазина. И сказал, захлебываясь головокружительным возбуждением:

– Нет, я ширнуться должен… Тут один дом есть… Ща туда зайдем и втрескаемся!

– Ух… Давай… скорее бы, – подхватила Оленька.

Дом высился сразу за Савеловским вокзалом. Кабан привел их туда, без проблем разобрался с кодовым замком, и они забрались на последний этаж. Кабан достал пятикубовый баян и сказал Медведю:

– Щас четыре ампулы вмажу. Пожалуйста, последите за мной… Чтобы я никакой херни не натворил.

– Четыре… Не много ли тебе? – спросила Оленька.

– Хочу убиться, – сказал Кабан и вобрал в баян одну за другой четыре ампулы. Засучил рукав.

– Если надо – значит, надо. С богом, Поросенок! – благословил Медведь. – Мы тебя пасем.

– С богом, – ответил Кабан, надавливая на поршень шприца.

Веки его отяжелели, зашторили глаза и сознание поплыло. Завихрили видения, голоса зазвучали…

«Парнишка кепку носил набекрень… а за ухом сигаретку… еще в его карманах лежала газетка… но может быть, она не должна была там лежать… а меня нету… нету меня… на земле вращение есть… а где земля и где небо… только не здесь… »

Мысли его скакали, тычась, в разные направления.

«Дайте мне еще хотя бы разочек взглянуть… взглянуть в эти глаза… в какие глаза?.. в ее глаза… не знаю… просто в глаза… не дайте умереть, пацаны… дождись меня… кто – дождись… не знаю… только дождись… кто бы ты ни была… мир без тебя исчезает… таинственным образом застывает в реках вода… но не покрывается льдом… это не лед… вода застывает на месте… город затих, город умер… отключилось электричество, встали троллейбусы… машины… метро вдруг вырвалось из-под земли… тоже замерло… вместе с людьми… отцвели цветы… засохли деревья… все умерло… понимает Кабан… это он отчетливо понимает… Москва вымерла… она обнесена стеной… в землю глубоко-глубоко врыта решетка… сверху каменно-ватный потолок… люди вымерли… никого не осталось… ничего не осталось… только песни… „Только Женя“… только Женечка… и больше никого… только она там… на Каховке… а он здесь… на Савеловской… и если он найдет Женечку… надо во что бы то ни стало найти Женечку… тогда все закрутится сначала… начиная с Курского вокзал… начинается жизнь с Курского… заканчивается Херсонской улицей… Женечка там… она ждет… все вымерли… видел кто-нибудь человека с бараном… не боюсь… не прошу… никому не верю… бог умер… нет. Сеня сказал, что это какой-то Ницше сказал… какая разница… не знаю… столько наговорено… гамбит… при чем тут гамбит… кажется пешкой надо пожертвовать… то есть мной… или Риной… все мы пешки… надо пожертвовать… город большой… женщина плачет… мужчина плачет… как же в бассейне приятно… плавать хочу с тобой… ты слышишь, Кабан… плавать… Кабан, Каба-ан…»

– Кабан, ты как, Кабан?

Кабан открыл глаза.

– Ни хрена себе, сколько меня не было? – спросил он.

– Может, чуть больше минуты, – ответила Оленька.

– Врешь. Целую вечность меня не было.

– Я же не совсем дура.

– Ага, не совсем, – он закинул «Martinez» на плечо. – Ну, пошли, блин…

– Ну пойдем, блин!

Конечно, не дура. Просто она никогда еще так высоко не взлетала, как он. Одной ампулы недостаточно, чтобы сознание унесло в потусторонние миры. Одной ампулы Оленьке хватало лишь для того, чтобы всему телу было тепло, хорошо и приятно. Но тело – это тело, а душа – это душа. О том, как за минуту успевает убиться душа Кабана, она даже на долю процента не представляла. Хотя, как сказать… Однажды под действием буторфанола Оленька написала стихотворение… Ну… не стихотворение… всего две строчки, которые кто-то потом увековечил баллончиком на одной из платформ:

«Весь мир сузился в одну маленькую точку, и это точка от укола на моей руке… »

Ай да Оленька! Прямо-таки прозрение… Весь мир, блядь, сузился… Всего-навсего до точки… А потом был Большой взрыв! Всего-то от одного укола в вену. Надо же, как красиво сказала, сука!

– Если кто-нибудь проболтается Цыгану про подарок, язык вырву, – предупредил Кабан.

В полночь Кабан поднялся на шестнадцатый этаж ночлежки навестить Сеню. Принес ему сигареты.

– Ты как?

– Жив пока.

– Завтра у Цыгана день рождения. Ашот поляну накроет. Пойдешь?

– Постараюсь.

– Мы ему такой умопомрачительный подарок захреначили! Такую гитару!.. Сам увидишь… Посидим… Ты давно с нами не сидел. Коньяку попьешь.

– Коньячку я и сейчас выпил бы… Денег нет…

Он любил коньяк.

– Деньги – не вопрос. Коньячок я тебе мигом организую.

Медведь уже спал, Оленька где-то шастала, Кабан дал денег Рине, послал за коньяком к Ашоту. Она принесла бутылку «Московского» и осталась с ними.

Выпили.

– Шикарно живешь, Кабанчик, – сказал Сеня, смакуя коньяк.

– Когда как… Иногда трудно бывает…

Рина сидела на краешке матраса, обхватив ноги, подперев голову коленками и, не мигая, смотрела Сене в лицо.

– Да… Уж мне-то это знакомо, – согласился Сеня. – Выбираться вам надо, ребята, из этого болота…