Он выдернул из-за голенища сапога свернутую карту и с торжеством потряс ею перед носом поручика. Сунул обратно – небрежно, не глядя, поторопился разжать пальцы – и карта; скользнув по голенищу, упала на землю. Нижние чины не заметили, а поручик заметил, но не сказал, он подумал, что им с Платоном иметь карту местности совершенно необходимо, а стрюк справится и так, коли ему по службе положено иметь верхнее чутье, как у легавой…

Сочтя, очевидно, тему беседы исчерпанной, ротмистр обернулся к своим:

– Рысью марш!

И они тронулись, не обращая внимания на крики поручика с Платоном, забыв недавнюю стычку и неприязнь к Щучьей Роже, поручик орал благим матом, ничуть не боясь, что его примут за умалишенного, и Платон ему вторил: иначе нельзя было, на их глазах живые люди, крещеные души, какие-никакие, а человеки мчались, не сворачивая, прямехонько к нелюдской опасности. В их воплях уже не было ничего осмысленного – словно животные кричали нутром, предупреждая соплеменников.

Но бесполезно. Три всадника скакали, не задерживаясь, вот уже за деревьями исчезли голубые мундиры, вот уже стук копыт стал глохнуть… и тут окрестности огласились пронзительным воплем, бахнул выстрел, страшно заржала лошадь, донесся уже непонятно кем исторгнутый крик боли и страха. И наступила тишина.

Они переглянулись и поняли друг друга – никакая сила сейчас не заставила бы их направить коней к тому леску.

Платон пошевелил губами:

– Упокой, Господи…

Поручик развернул мятую двухверстку – неплохие карты имелись в отдельном корпусе, следовало признать. Даже ручей, что неподалеку отсюда, был указан. Три деревни, большая дорога. И верстах в десяти отдельно стоящий дом у самых болот – на него указывала синяя стрела, и синяя же линия дом обводила.

– Вот туда мы и отправимся, – сказал поручик.

Платон спросил одними глазами: «Зачем?»

А поручик и сам не знал в точности. Нужно же что-то делать, а не торчать на месте, нужно выдумать что-то новое. Похоже, в том именно доме и живет барин, обозревающий небеса в подзорную трубу, что подразумевает наличие известной учености. А разве в безнадежном положении помешает им, запасным строевикам, исчерпавшим всю военную смекалку, образованный человек? Вдруг и нет. К тому же была еще одна мыслишка, не до конца продуманная, но любопытная…

Дом оказался каменный, но обветшавший изрядно, облупленный, весь какой-то пришибленный, как мелкий чиновничек, которому не на что опохмелиться, хотя похмелье выдалось особо гнетущее. Три яблони – остатки сада. Построек нет и в помине, только заросшие травой основания срубов. Одна конюшня сохранилась.

Они шагом проехали к крыльцу, где бревно заменяло недостающую колонну, остановились. Прислушались. Дом казался пустым. Зеленели сочные лопухи, поблизости звенели осы.

– Те! – урядник поднял ладонь.

Поручик почувствовал – что-то изменилось. Тишина с лопухами, солнцем и осами словно бы стала напряженной. Словно бы кто-то наблюдал за ними из-за пыльных стекол, и не с добрыми чувствами. Слишком часто на них смотрели поверх ствола, чтобы они сейчас ошиблись.

– Ну, пошли, что ли? – сказал поручик и мимоходом коснулся рукоятки кольта за поясом.

Платон принялся спутывать лошадей, и тут зазвучали шаги. Молодой человек в сером сюртуке вышел на крыльцо, спустился на две ступеньки, так что их с поручиком разделяли еще четыре, и спросил довольно сухо:

– Чем обязан, господа?

Недружелюбен он, а в захолустье всегда наоборот, рады новым людям. Ну, мизантроп, быть может. Дело хозяйское.

Поручик поднял было руку к козырьку, но спохватился, что козырек отсутствует вместе с кепи, дернул ладонью, и жест выглядел весьма неуклюже:

– Белавинского гусарского полка поручик Сабуров. Урядник Нежданов сопутствует. С кем имею честь, с хозяином сего имения, надо полагать?

– Господи, какое там имение… – одними уголками рта усмехнулся молодой человек. – Вынужден вас разочаровать, господа, если вам необходим был хозяин, – перед вами его гость.

«А ведь он не отрекомендовался», – подумал поручик. Они стояли истуканами, разглядывая друг друга, и наконец неприветливый гость, обладавший тем не менее уверенными манерами хозяина, нарушил неловкое и напряженное молчание:

– Господа, вам не кажется, что вы выглядите несколько странно? Простите великодушно, если…

– Ну что вы, – сказал поручик. – Под стать событиям и вид.

Гость неизвестного хозяина не проявил никакого интереса к событиям, приведшим военных в такой вид. Вновь повисло молчание. Словно осветительная ракета в кромешной тьме лопнула перед глазами поручика, и он заговорил громко, не в силах остановиться:

– Роста высокого, сухощав, бледен, глаза голубые, белокур, бороду бреет, в движениях быстр, может носить усы на военный манер…

Полностью отвечающий этому описанию молодой человек оказался действительно быстр в движениях – в его руке тускло блеснул металл, но еще быстрее в руках урядника мелькнул ружейный приклад, и револьвер покатился по ступенькам вниз, где поручик придавил его ногой. Платон насел на белокурого, сбил его с ног и стал вязать поясом, приговаривая:

– Не вертись, ирод, турок обратывали…

Поручик не встревал, видя, что подмоги не требуется. Он поднял револьвер – паршивенький «бульдог», – осмотрел и спрятал в карман. Декорации обозначились: палило солнце, звенели осы, на верхней ступеньке помещался связанный молодой человек, охраняемый урядником, а шестью ступеньками ниже – поручик Сабуров. Ну и лошади – без речей, как пишут в театральных программках.

Положение было самое дурацкое. Поручик вдруг подумал, что большую часть своей двадцатитрехлетней жизни провел среди армейских, военных людей, и людей всех прочих сословий и состояний, вроде вот этого, яростно зыркающего глазищами, просто-напросто не знает, представления не имеет, чем они живут, чего от жизни хотят, что любят и что ненавидят. Он показался себе собакой, не умеющей говорить ни по-кошачьи, ни по-лошадиному, а пора-то вдруг настала такая, что надо знать языки иных животных…

– Нехорошо на гостей-то с револьвером, – сказал Платон связанному. – Нешто мы в Турции? Ваше благородие, ей-богу, о нем жандармы речь и вели. За него вас и приняли, царство ему небесное, ротмистру, умный был, а дурак…

– Да я уж сам вижу, – сказал поручик. – А вот что нам с ним делать, скажи на милость?

– А вы еще раздумываете, господа жандармы? – рассмеялся им в лицо пленник.

– Что-о? – навис над ним поручик Сабуров. – Военных балканской кампании принимать за голубых крыс?

– Кончайте спектакль, поручик.

И хоть кол ему на голове теши – ничего не добились и за подлинных военных приняты не были, оставаясь в ранге замаскированных жандармов. Потерявши всякое терпение, они матерились и орали, трясли у него перед глазами своими бумагами – он лишь ухмылялся и дразнился, попрекая бесталанной игрой. Рассказывали про разгромленный постоялый двор, про жуткий блин с щупальцами, про нелепую кончину ротмистра Крестовского вкупе с нижними чинами отдельного корпуса – как об стенку горох, разве что в глазах что-то зажигалось. Как в горах – шагали-шагали и уперлись рылом в отвесные скалы, и вправо не повернуть, и слева не обойти, остается убираться назад несолоно хлебавши, а драгоценное время бежит, солнце клонится…

– Да в такую Богородицу! – взревел Платон. – Будь это язык мусульманский, он бы у меня давно пел, как кот на крыше, а такой, свой – ну что с ним делать? Хоть ремни ему из спины режь – в нас не поверит!

Ясно было, что все так и есть – не поверит. Нету пополнения у невеликой воинской команды, выходит, что и не будет, игра идет при прежнем раскладе с теми же ставками, где у них – медяк против горстки золотых, двойки против козырей и картинок…

– Ладно, – сказал поручик, чуя в себе страшную опустошенность и тоску. – Развязывай его, и тронемся. Время уходит. А у нас мало его. Еще образованный, должно быть… Что стал? Выполняй приказ!

Развязали Фому неверующего и в молчании взобрались на коней. Поручик, немного отъехав, зашвырнул в лопухи «бульдог» и не выдержал, крикнул с мальчишеской обидой: