Он любил своих героев и почти верил в их существование.

Однажды Александр Дюма-сын застал отца в слезах.

— Что случилось, — спросил молодой человек. — Какое-нибудь несчастье?

— Портос умер! — ответил писатель. — Я должен был принести его в жертву.

Как мудрый и умелый советчик, почти как добрый отец, он убеждал своих неблагодарных блудных героев покинуть стезю порока и вернуться в отцовский дом. Он гипнотизировал читателя, одевал его то в королевскую парчу, то в лохмотья нищего. Он открыл поистине магические возможности романа, неизвестные до него.

Несмотря на упреки современников, часто справедливые, на снисходительное — сверху вниз — отношение историков литературы, причисляющих Дюма к писателям «второго ранга», он все же остался жить — и сейчас жив не менее, чем сто лет назад. Его пыл и одушевление стали бессмертными, так как он смело и щедро награждал ими своих героев. Он и сам ценил их очень высоко: «Этими качествами — известно, с какой беспечной откровенностью я говорю о себе, — этими качествами я обладаю в совершенстве…»

В конце жизни, вспоминая пройденный путь, люди обычно жалуются на то, что не успели воплотить в жизнь свои мечты, сделали слишком мало. Александр Дюма, умирая и подсчитывая итоги жизни, сетовал, наоборот, на то, что сделал чересчур много лишнего, что слишком много сора среди его жемчужин…

Конец его жизни был печален: он скрывался от кредиторов, был вынужден бежать из столицы, прятался на даче своего сына. Парижская толпа, когда-то чтившая Дюма, как полубога, стала его забывать. Появились новые литературные кумиры. Это была эпоха Второй империи, диктатура Наполеона III, которого Виктор Гюго назвал Наполеоном Малым.

Новое литературное направление с предельной откровенностью выражало идеал империи, олицетворяя его в непойманном преступнике и полицейском сыщике. Властителями дум парижской черни стали Понсон дю Терайль и Габорио. В их произведениях уже не было и намека на правду или искусство.

А Дюма, постаревший, обрюзгший, старомодный, продолжал писать о благородных мушкетерах, о пленительной храбрости людей, готовых отдать жизнь за родину, за идею, за товарищей… Салонным плебеям и рыночным аристократам Второй империи все это казалось нелепым анахронизмом.

И вот прошло столетие, забылись сановники Наполеона III; никто, кроме историков литературы, не помнит имен Понсона дю Терайля и Габорио, а Дюма жив и сейчас, жив почти как наш современник.

Писателя нужно судить не по его ошибкам или неудачам, но по тому, что он сделал лучшего, что осталось в жизни. Пусть же он останется в нашей памяти таким, каким был только наедине с самим собой, — неистовым, страдающим одышкой, с пером в руках за своим письменным столом. Его обступают тени созданных им героев; сквозь тени просвечивает простая обстановка его мастерской: белая доска стола, плотно сбитый стул, железная кровать, камин со стоящими на нем книгами, три разноцветные стопки бумаги на столе. Тени, еще не воплотившиеся, требуют, чтобы он дал им вечную жизнь на страницах романов. Писатель поднимает перо, как шпагу; он прокалывает им злодеев, посвящает в рыцари любимцев и пишет, пишет, покрывал огромные листы бумаги своим быстрым, легким почерком.

Александра Дюма читают уже свыше ста лет и прочли десятки, если не сотни миллионов восторженных почитателей на всех материках, во всех странах света. Он друг юношей и девушек всего мира и всегда готов вступить с ними в дружескую беседу: достаточно лишь снять с полки одну из его книг — а их столько, что можно ими наполнить целую библиотеку! — и раскрыть ее. И перед нами появится неутомимый рассказчик, подобный героям «Тысячи и одной ночи», окруженный неисчислимой толпой созданных им людей.

А о какой более высокой и славной судьбе еще может мечтать писатель!